Leon Rain - Прикосновение к любви

– Вот это красота! Можно пощупать?

– Пошшупай, пошшупай, – довольно усмехался Иваныч.

– И почём же красота такая?

– А это не на продажу. Невестке везу. Ей к зиме рожать, вот пусть себя и ребёночка кутает. А когда бабка на продажу вяжет, то и по сто двадцать, и по сто тридцать продаём.

– Да такой минимум на полторы сотни потянет!

– Да мы ж не жадные и на толкучку не любим ходить. К нам люди на заказ приходят. Вот мы и отдаём дешевше. Шоб на зоровье!

– Ну что, отец, а когда через колечко пропускать будем?

– Как тя кличут, торопыга?

– Ну, Николай я, а что?

– Ты, Коля, поперёд батьки в пекло не суйся. Дай на Любаньку наглядеться. Ну-ка, дочка, кругом повернись. Во! Видел, красота какая! А теперь давай, Любушка, мы его через колечко пропустим.

– А может не надо, платок толстый, ещё застрянет, не резать же потом.

– Какой у тя размер колечка? Осьмнадцатый? Не бо-ись, дочка, Иваныч таких платочков знашь сколько через кольца прогонял? То-то, не боись, не встрянет!

Люба недоверчиво сняла платок, протянула Иванычу, потом неохотно сняла с пальца и кольцо. Иваныч взял кольцо, для чего-то глянул сквозь него на свет, дунул, скрутил угол платка в тугую верёвку и начал медленно просовывать его в кольцо, проворачивая, словно шуруп. На подошедшего с вопросами о чае и белье проводника зашикали, и он, замолкнув, тоже присоединился к зрителям. Иваныч медленно и обстоятельно, со знанием дела крутил платок, затягивая его всё дальше и дальше в кольцо. Вот кольцо дошло уже до трети платка и застопорилось.

– Давай, дед, назад крути, платок пожалей!

– Ша! Чего раскудахтались! Шо твои куры!

Теперь Иваныч крутил платок с двух сторон, понемногу растягивая ту часть, что была уже в кольце. И платок, подчиняясь воле хозяина, медленно, словно двигаясь по минному полю, начал продвигаться сантиметр за сантиметром. Зрители замерли, загипнотизированные зрелищем. Все слышали об оренбургских платках, но увидеть воочию, как толстый, почти двухметровый квадрат, скрученный до предела, помещается в колечко восемнадцатого размера, такое не каждый день увидишь. Кольцо дошло до середины, Иваныч перевёл дух. Зрители с нетерпением ожидали финальной сцены. Наконец кольцо соскользнуло с платка, и все зааплодировали.

Только Любе было не до аплодисментов. Колечко соскочило с грубой руки Иваныча, упало ребром на пол и, подпрыгнув, закатилось под полку. Иваныч сидел с виноватым видом. Он сделал попытку опуститься на колени, чтобы поискать кольцо, но тут же схватился за поясницу. Максиму ничего не оставалось, как в очередной раз взять инициативу в свои руки. Он пролазил несколько минут, шаря рукой по большому слою пыли, но рука никак не натыкалась на кольцо. Обеспокоенная Люба тоже опустилась на коленки и стала обследовать все щели. Максим несколько раз натыкался на её руку. Она была тёплая и мягкая, и у Максима замирало что-то внутри от женского прикосновения. Он бы ещё так поползал на коленках вместе, но Люба нашла колечко и теперь старательно выковыривала его из щели. И снова перочинный ножик Максима пригодился. Наконец Максим и Люба, оба с грязными коленками и руками, поднялись с пола.

Иваныч уже свернул платок и убрал его в чемодан. Он сидел, внимательно наблюдая за ходом поисков. И его лицо подобрело, а рот растянулся в улыбке, обнажая часть десны с отсутствующими зубами и с десятком железных коронок. Свои зубы были больше жёлтыми, чем белыми, лоб перерезали складки морщин. Шрам под левой скулой тоже растянулся от улыбки и стал менее заметен. Широкие руки с короткими пальцами Иваныч развёл дружески в сторону, как бы говоря, что всё в порядке. Люба сверкнула в его сторону взглядом.

– Ну прощевай меня, дочка. Видит бог, не со зла.

– Нет бога, дедушка. Сказки всё это.

– Кто это тебе такую глупость сказал?

– Как кто? Журналы читать надо научные. Там всё написано.

– А тебе сколько годов будет?

– Две недели назад шестнадцать исполнилось. – Максим с гордостью нащупал новенькую обложку паспорта во внутреннем кармане пиджака. Одно только огорчало юного владельца паспорта: придя в ателье фотографироваться, он забыл надеть пиджак. Так и пришлось фотографироваться в чужом, дежурном, в большую и мелкую клетку. Ладно, что фотография черно-белая, а то бы ещё на цветные клеточки любоваться. Да, плечи получились слишком большими, пиджак явно принадлежал раньше не самому худому мужчине. Вот так и глядел теперь с паспортной страницы подросток с колючим взглядом и небольшими усиками, облачённый в здоровенный пиджак с чужого плеча.

– Во как. Яйца курицу учат. А мне скоро уже, почитай как… – Иваныч задумался, – ну, почти четыре с половиной раза по шешнадцать будет.

– Ну и что, – бодро начал Максим, – возраст человека не имеет значения. Наука говорит.

– Да постой ты с наукой со своей! Иди вон за Любой очередь в сортир займи, коленки отряхни да руки помой, кушать сядем, я те расскажу, отчего я в бога верю.

Вагон качался влево-вправо, и Максим повторял за ним нехитрые движения. Дождавшись своей очереди, он зашёл в уборную. Да, это, конечно, не дома. Смочив руку, отряхнул коленки, потом нажал на кран, и вода ещё продолжала литься некоторое время после того, как Максим отпустил его. На раковине лежал обмылок, парень намылил руки, подставил под воду, и чёрные струйки потекли в раковину. Снаружи уже торопили стуком в дверь.

– Давай, милый! Поднажми там! А не то лопну сам, или глаза у меня лопнут!

Максим стряхнул мокрые руки и открыл дверь. Прямо навстречу ему рванул здоровенный мужик, грубо оттолкнув его и с силой захлопнув за собой дверь. Максим вернулся к своей ячейке. Называть купе открытое пространство плацкарта с проходом и двумя пассажирами на боковой полке язык не поворачивался. На застеленном газетой столике уже были разложены варёные яйца, картошка, куски курицы, которые Иваныч безжалостно разламывал руками. Тут же насыпали горку соли, рядом с которой расположились красные клубни редиски.

– О, хлопчик пожаловал. Как тя кличут?

– Максим.

– Как пулемёт. Дай-ка мне, Максим, ножик, я хлеба нарежу.

– Так давайте я вам помогу.

Максим взял в руки румяную буханку серого хлеба, которую в народе называли запросто «по тринадцать». Ещё в продаже были буханки по двадцать, белые и пышные. И по двадцать шесть был круглый каравай, вкуснющий и мягкий. Но по тринадцать был самый ходовой, и Максим любил зимним вечером натереть чесноком с солью корочку и грызть её просто так. Максим начал резать буханку, но лезвие ножа было коротковато, и Иваныч, махнув рукой, отнял у него буханку и начал отламывать от неё куски, пачкая их жирными от курицы руками. Максим стал доставать свои припасы, чтобы не быть нахлебником, но Иваныч бросил ему: