Андрей Гуртовенко - Цельсиус

Так всегда и бывает. Заимствование всегда идет рука об руку с вырождением.

Но все равно, если бы не островки северного модерна, я бы вообще не знала, как жить в этом городе. В городе, где концентрация колонн превосходит все мыслимые пределы. И где со временем у меня только растет список отторгаемых архитектурных стилей. Начиная, естественно, с классицизма. В какие бы одежды он ни рядился. Ранний, строгий, псевдо-, нео-, просто классицизм… Все, что с колоннами. Весь центр города – одни сплошные колонны…

Раньше я как-то не очень понимала, почему все более-менее заметные архитекторы – мужчины. Но теперь мне кажется, я знаю почему. Ведь любое здание, все то, что возвышается над землей, даже просто поставленный вертикально, на тычок кирпич. Все это физическое воплощение эрегированного эго. Их эго . И колонны эти – они ведь тоже символ. Увековеченный сотни тысяч, миллионы раз символ. В камне, мраморе, граните, даже в металле. В этом смысле особенно показательны пилястры. Имитация колонн. Инженерная необходимость в колоннах уже отпала, но одноклеточным все равно не остановиться. Не побороть себя. Не переступить через свою натуру. Им необходимо снова и снова изображать вертикально стоящие столбы. Или хотя бы их контуры. Только зачем же ходить вокруг да около? Зачем так мучиться? Взяли бы и назвали все своими именами. Дополнили бы наконец пять классических ордеров шестым, самым главным. Фаллическим ордером. И дело с концом.

Я еще раз прошлась мимо дома с совами. Мимо серого громадного здания, выходящего сразу на три улицы. Мимо невероятной скандинавской сказки, возведенной в центре Петербурга. Остановилась возле главного портала.

А я ведь и вправду на несколько минут поверила, что тот клоун на ресепшен мог оказаться моим братом. Он даже чем-то похож на меня. Если, конечно, не брать в расчет этот его безобразный загар. Высокий. Симметричное, без изъянов лицо, светлые волосы. Уверенный взгляд. И если бы он не прокололся на первой же своей фразе, я бы так и гадала: а вдруг? Но я точно знала, что раньше с ним никогда не встречалась. И наваждение тут же пропало. Но те мгновения, в течение которых я с замиранием выискивала в стоящем передо мной загорелом продажнике своего брата, никуда не делись. И мне пришлось даже потратить несколько драгоценных ледяных кристаллов у себя в груди, чтобы заморозить начавшие оттаивать воспоминания.

Ни чувства жуткого холода, ни тяжести набухшей мокрой одежды, ни страха утонуть – ничего этого не было в первые мгновения, только молниеносный паралич дыхания. Такая вот короткая пауза, две-три секунды абсолютной внутренней неподвижности и тишины, за которые тысячелетиями бьются бесчисленные медитативные практики, пытаясь нащупать выход в пресловутую нирвану. А все оказалось до смешного просто – достаточно выйти весной на подтаявший лед Невы и угодить в полынью.

Я заказал себе еще одну порцию водки – я начал пить сразу же после бесславного изгнания из R.Bau, с седьмого неба, с не покорившегося мне седьмого этажа. После разговора с Жанной мне нужно было согреться и согреться как можно быстрее, и лучше варианта я не нашел. Нет, я мог бы, наверное, попробовать помириться с Кристиной, но, прикинув шансы оказаться с ней сегодня в постели, решил не калечить еще больше свое и без того уязвленное либидо. Оставался еще Гриша, любитель парилок и крафтового пива, но уговорить его пойти со мной в сауну в середине рабочего дня представлялось совершенно непосильной задачей.

Так что, да, водка. И мне повторить, кстати. Спасибо.

Никто не заметил, как я увязался за ними, – это была Гришина компания, все мальчишки на два-три года старше меня. Они спустились к реке по блестящим от растаявшего снега гранитным ступеням Университетской набережной, я дождался, когда они отойдут достаточно далеко, и двинулся вслед за ними. Нам с Гришей строго-настрого было запрещено выходить на лед, родители снова и снова напоминали об этом, особенно осенью и весной. Но в тот день ни одно из их предостережений не сработало.

До сих пор помню то чувство, когда в первый раз выходишь на мартовский лед, – пьянящее ощущение чего-то запретного, настоящего, взрослого. Даже тело становится как будто легче от чувства близкой и грозной опасности, оно словно пытается выпросить себе гравитационную индульгенцию, свести к минимуму шансы провалиться под ледяной настил, проседающий под ногами. Отголоски этого чувства посещают меня иногда и сейчас. Например, когда, стоя на троллейбусной остановке на Стрелке Васильевского острова, я открываю на смартфоне Яндекс-Транспорт и программа уверенно сообщает мне, что я нахожусь в акватории Невы, прямо напротив Петропавловской крепости.

Они были уже почти на середине реки, когда кто-то из мальчишек обернулся и заметил меня. Гриша что-то закричал и побежал в мою сторону, я же начал непроизвольно пятиться к набережной, предчувствуя грядущую и совсем не братскую взбучку. Не было никаких предвестников, никакого треска, я не услышал ровным счетом ничего подозрительного: вот я делаю шаг назад, не спуская глаз с приближающегося ко мне брата, еще один шаг, а в следующую секунду я в воде.

И уже не дышу.

Водка проникала в кровь, разносила по телу благую весть о глобальном потеплении и вечном лете, и я с удовольствием предавался этому милому самообману, и не потому, что он был каким-то особенно достоверным, – просто я страстно хотел обмануться. Я знал, что, будь я сейчас на Мальте, мне достаточно было бы выйти на полчаса на открытое пространство и все – плотные горячие лучи огромного южного солнца в два счета выбили бы из меня всю эту окоченелую низкотемпературную дурь. Но здесь, в северном хладнокровии так и не поверившего преждевременной весне города, солнце не столько грело, сколько слепило, обрекая меня на алкогольные суррогаты тепла. А потому я все заказывал и заказывал сорокаградусные прозрачные шоты, которые рано или поздно должны были довести температуру тела до привычных тридцати шести и шести десятых.

Тех самых градусов.

Того самого Цельсия.

Шок от мгновенного погружения в ледяную воду прошел, и одновременно со способностью дышать во мне разом очнулись инстинкты самосохранения. Я начал истошно орать, бить по воде руками, я выплевывал обжигающий горло жидкий холод, судорожно извивался, пытаясь сбросить тянувшую на дно тяжеленную разбухшую куртку. Через заливающую глаза воду я смутно различал появившиеся у полыньи человеческие фигуры, слышал какие-то крики, которые то становились громче, то почти пропадали, синхронно с моими погружениями под воду. Кто-то бросил веревку с толстым узлом на конце, она больно ударила меня по голове, и я, не чувствуя уже почти своего тела, что есть силы схватился за нее обмороженными пальцами. Веревка пришла в движение, меня увлекло вслед за ней, навстречу забрезжившей было надежде, и тут я воткнулся с размаху в неровный край льдины, почувствовал – даже сквозь анестезию холода – острую боль. Вода вокруг меня покраснела, я несколько раз глотнул ее, возвращая себе гемоглобин, но, теряя последние силы, пальцы выпустили веревку – не разжались, нет, они больше не могли сжиматься и разжиматься, – просто выпустили веревку, дыхание стало частым-частым, необязательным, совершенно излишним. Тело ушло под воду, я внезапно перестал ощущать, какая она обжигающая и ледяная, и в наступившем безмолвии все, на что я еще был способен, это всматриваться в утянувшую меня глубину. Разглядывать оттенки зеленого, изумрудного и ртутно-синего, которые я до сих пор не замечал. Смотреть на величественное спокойствие, незыблемую бесконечность подводного царства, на его тяжеловесное постоянство, на едва уловимое мягкое течение. На пузырьки бесполезного теперь воздуха, второпях покидающего мои остановившиеся легкие, словно последние матросы идущий ко дну корабль. И в тот момент, когда мне наконец удалось вместить в себя эту глубоководную красоту целиком, я вдруг увидел ее лицо. Ее немигающие сине-зеленые глаза, ее вымораживающий холодный взгляд.