Альберт Светлов - Перекрёстки детства

– Ладно, бродяги, сейчас поднимусь.

Об этом ритуале мама и бабушка Аня впоследствии рассказывали неоднократно, в деталях повторяя всё, о чём я поведал, и порой у меня появляются сомнения, происходил ли он на самом деле или явился лишь аберрацией памяти, услужливо воплощающей чужие, не единожды повторённые слова, в привычные кадры.

На невеликой кухоньке много места занимала русская печь, на чьей целебной спине зимой сушили валенки, варежки, тряпьё, и на которую мы, повзрослев, научились забираться, приставив к ней красный стульчик с силуэтом белого новогоднего зайчика. На ней дозволялось спать, но из—за сильного жара мы ограничивались тем, что, забравшись наверх, пускали в комнату бумажные самолётики, просунув руки и голову в узкую щель между кладкой и потолком.

Со стороны, выступающей к окну, мастер изготовил камин: снизу закладывали дрова, а сверху над пламенем нависала вмурованная в кирпичи плита. Выше, в районе в безвестное ведущих тёмных заслонок, печник оставил два углубления, в них прятали спички и, почему—то, внушительные разболтанные портновские ножницы, коими срезали плавники у щук. Выемки находились высоко, и дотянуться до спичек мы, по малости росточка, ещё не могли.

Рядом, в дальнем углу, валялись сушёные, серые от пыли заячьи лапки, ими стряхивали пепел, сажу и нагар с очага, да слипшиеся от жира крылья небольших птиц, коими равномерно размазывали по противням душистое подсолнечное масло. Лапками, к бесстрастью себя приневолив, мы с братом иногда игрались, а появились они, когда отец притащил с охоты подстреленного, чуть рыжеватого зверька, с замаранным кровью мехом. Среди охотничьей добычи встречались селезни с изумрудной шейкой, с глазами, подёрнутыми смертной плёнкой и разбитой грудкой. Они пахли болотом, тиной и отчаянием.

Нам в наследство осталось несколько коробок зелёного, порезанного мелкими квадратиками, и чёрного, напоминавшего чайную заварку, пороха, разнокалиберная дробь, пустые и заряженные медные патроны, капсюли, и напёрсточная мерка, служащая для измерения количества заряда, засыпаемого в гильзу. Хранилось сокровище под замком, и однажды я, учась в седьмом классе, разжился ключом, добрался до клада, и стащил, дабы спалить в крытых учебных окопах возле школы. Конечно, вскоре пропажа обнаружилась, и я, молодой моряк вселенной, получил за это от деда выговор ремнём с занесением в личное дело, но нисколько не жалел о содеянном, уж очень красиво взрывоопасная смесь горела и шипела, выпуская клубы удушливо—тухлого, густого синего дыма с сизым подкладом.

На неровной шероховатой чугунной плите родители варили в кастрюлях супы, тушили в сковородах мясо, а нам пекли печёнки и лепёшки. Помытая картофелина нарезалась тонкими пластинками, натиравшимися солью и отправлявшимися на раскалённую чугунину. Подрумянивая, отвердевшие кусочки переворачивали ножиком. Пластики приобретали приятный золотистый цвет и слегка солоноватый вкус. Случалось, правда, они подгорали до черноты, но ничего непоправимого в том мы не видели, гарь соскабливалась ножом. Лучше всего жарёнки уплетались тёплыми, т.к. полежав на тарелке, отсыревали, становились скользкими от влаги, превращаясь в ломтики банального прохладного отварного клубня. Лаваш обычно пекли на горячей плите из раскатанных остатков пресного теста.

Пока готовились «сельские походные деликатесы», мы с Владленом нетерпеливо подпрыгивали, дожидаясь возможности отправить в рот бесхитростное, но такое аппетитное кушанье. Бабушки только и успевали, грозя кулачками, отгонять нас полотенцами от камина, ибо мы, войдя в раж, могли обжечься, коснувшись потрескивающей дверцы. В века загадочно былые, и печёнки, и лепёшки за раз выпекались не по одной штуке, и нередко мы наедались раньше, чем они заканчивались.

Кухонька отделялась от основной комнаты тонкой перегородкой из щелёвки, выкрашенной в зелёный цвет, обтянутой самоклейкой, и эти думы внушены оттуда. У потолка там крепилась широкая тесина с хранившимися на ней пустыми банками, тазами и прочей утварью, а прикрывалась она от любопытных глаз шторой в ёлочках. Из стенки торчали гвозди, на которых висели играющие солнцем поварёшки, просвечивающие дуршлаги, заскорузлые сковороды и сковородник тяжёлой судьбы. Под антресолью, испытав забавы и труды, поселился светлый, не первой свежести, буфет, за чьими скрипучими дверцами держали разнокалиберные эмалированные кастрюльки для варки супов, картофеля, макарон, двухсотграммовые кружки, гранёные стаканы и деревянные скалки, отполированные ладонями до блеска. В его глубоких выдвижных ящиках – схронах лежали чайные и десертные ложки, металлические и алюминиевые вилки, ножи и пара потёртых, марающихся чёрным, точильных брусков. В прямоугольной секции, рядом с пластиковыми крышками и винными пробками, перекатывалось чайное ситечко. Им пользовались довольно редко, предпочитая глотать густой терпкий настой вместе с суетливо плавающими чаинками. На столешнице, покрытой изрезанной клеёнкой с репродукциями овощей, пристроилась двухкомфорочная электрическая плитка. У противоположной стены безумной вспышкой непреклонных сил, разместился комод. За его тщательно протёртым стеклом, на лёгких съёмных полочках, обёрнутых синей с розовыми кубиками упаковочной бумагой, мама с особой аккуратностью расставила четвертьвековые железнодорожные подстаканники, рюмки и многое другое. Из—за шкафа выглядывали края разделочных досок и квадратной, пачкающейся мукой, треснувшей посредине, фанеры.

Напротив камина, близ тумбочки стоял стул с мягким продавленным красным клетчатым хрюкающим сиденьем, а справа от тумбы – жёсткий табурет с отверстием в центре от высохшего и выпавшего сучка.

Когда в гости к нам вваливалась компания папашиных приятелей, покурить они отлучались, на кухню, зимой приотворяя маленькую верхнюю форточку окна, а летом и обе его створки, выходящие на убогий огород соседки, проживающей с красавицей-дочерью под нашей квартирой, в полуподвале.

Оконца большой комнаты сквозь заросли сирени в нашем садике таращились на центральную улицу села, на аптеку с её резными небесными ставнями и высоким крыльцом; на реку, на прибрежную рощу, на обшарпанное каменное старое здание больницы с покосившимися воротами.

Во время предновогоднего вечернего сабантуя, приглашённые хозяином сослуживцы, скинув серые кители с сержантскими погонами, ослабив форменные галстуки, испив морозной водочки из сенок, и закусив жареной рыбкой с рожками, посмеиваясь о чём—то своём, пробудились, зашумели, возносясь с быстротой якоря, отправились подымить вонючей «Астрой». Мне и брату не сиделось, мы бегали, щипали мандаринки, вопили, дёргали взрослых, мешали их беседе. Папу наше поведение утомило, он поймал меня и усадил к себе на колени. Дальше произошло совершенно неожиданное. Отец сказал, обращаясь к сидящим у печурки товарищам: