Альберт Светлов - Перекрёстки детства

И вот, брату невесть где достали инструмент, кажется, взяли напрокат у знакомых, и Владлен к изумлению родни довольно успешно и бодренько начал осваивать клавиши и пиликать, подбирая по газетным публикациям нот, обожаемую мамой песню – «Лаванду». Увы, продолжалось обучение не долго. Не очень удобно оказалось мотаться туда-сюда с тяжеленым футляром. Сперва Влад, кряхтя, возил его на санках, а с наступлением весны интерес к музицированию у братишки пропал столь же внезапно, сколь и появился. И более никакие секции он не посещал, зато, когда заметно подрос, плодоносный, златотрубный, ржаной, увлёкся русским народным видом спорта, ставшим вскоре культовым, настолько, что отдались ему многие, а некоторые и вовсе выскочили в чемпионы. Навечно…

У нас сей спорт именовался «литроболом».

Русская национальная забава роковых 90-х годов.

20 безумного века.

Почему—то не стали ни я, ни Владлен, записываться в фотокружок, хотя фотоаппарат мы приобрели и снимали достаточно много и охотно, не жалея денег на порошки, ванночки с пинцетами, удлинители и прочее оборудование. Весь набор появился в нашем доме, не ранее, чем мне исполнилось лет 15—16, а до того я клепал фотки с Веней, у него в бане. Занятие сие не любит спешки, поэтому мы только к рассвету выключали красный фонарь и заваливались спать. Печатью создание карточек не ограничивалось, они ещё глянцевались, чем Вениамин занимался в одиночку. После переезда Ложкиных в новостройки, короткими летними ночами мы с Вениамином, беседуя с небом на ты, и строго ударяя по суровым щитам, высаживали десант у его деда, Матвея Лукича, и оккупировали ванную до первых лучей восходящего солнца.

Сам я стряс деньгу с матери, и мало-помалу раздельно прикупил кюветы, зажимы, фотоувеличитель. Перечисленный инструментарий, пока не заимствовался, хранился в углу веранды. При надобности мы перетаскивали его в баньку, стоявшую во дворе возле гаража, занавешивали плотной рубашкой окно и творили. Творения отличались размытостью, бледностью, нечёткостью, сутулились раненым цезарем. У нас напрочь отсутствовало малейшее представление об экспозиции, выдержке, диафрагме; щёлкали на глазок и на авось. Да и аппарату, бюджетной «Смене 8М», до идеала было далеко. Мы завидовали Панчо, его отец владел «ФЭДом», техникой, по советским меркам, первостатейной и удобной. Если ей уметь пользоваться. Качество съёмки не в последнюю очередь зависело от используемой фотоплёнки. Светочувствительная и цветная стоили дороговато и, всезнайки баяли, будто к ним нужны особые химикаты. Оттого обходились свемовскими, чёрно—белыми, на 65 и 64. Оценивались они в сущие гроши, но возни с ними, болотцами с позолотцами, отражающими бездонные омуты, хватало.

В основательно затемнённом помещении, держа руки в светонепроницаемом полотешке либо тулупе, вслепую распаковывали рулончик, сняв с него защитную чёрную бумажку, изнутри покрытую фольгой, и перематывали его на кассету. Правда, это весьма простое, детское задание, с ним справлялись и новички.

А вот затем начинались муки мученические. Отснятое полагалось упрятать в специальный круглый бачок, вверху которого имелось отверстие для залива реактивов. Естественно, разматывать спираль целлулоида рядами требовалось без доступа света, на ощупь, тщательно следя, чтобы один слой не касался соседнего, в противном случае картинки накладывались друг на друга. Поместив материал внутрь, туда минут на шесть заливали проявитель определённой температуры. По истечении срока, он сливался и его место занимал закрепитель. Чуть погодя промывали плёнку тёплой водой и сушили, подвесив на прищепки. Иногда процесс сбоил, негативы смотрелись отвратительно, и было глупо укладывать их на рамку увеличителя, на жизнь, на торг, на рынок, ибо ничего стоящего однозначно не вышло б.

Бумага тоже закупалась дешёвенькая. Не гнушались «Бромпортретом», «Унибромом», «Берёзкой», «Бромэкспрессом». К сожалению, лишь единицы из тех фотографий дотянули до сегодняшних дней. Некоторые выжившие по неизвестной мне причине пожелтели, вероятно, перебарщивали с ингредиентами, искажающими нежные снопы сияний.

Изначально процедура печати воспринималась нами неким священнодействием. С течением времени попривыкли, и не ощущали прежнего непередаваемого, до мурашек по спине, трепета. Сперва почти верили в магию, в волшебство, к чему располагали складывающиеся медленно, постепенно, фигурки на листе, утопленном в растворе. Хотелось прыгать, хлопать в ладоши и радостно кричать, словно кот Матроскин: «Ура, заработало!» Но, сдерживались… Сдерживались, а позже и вообще воспринимали это разумеющимся, и поторапливали: «Быстрее, ну быстрее!» И чудо пропало, всё заросло плесенью обыденности и не получалось добротно, как поначалу. Наверное, потому, что исчезла частичка души, капля восторженности.

Одним из освоенных способов изготовления карточек, неожиданно оказалось копирование с полноразмерных негативов. Они фронтальной стороной укладывались на фотобумагу, а сверху прижимались стеклом, желательно чистым, иначе пятна, крошки и точки вылезали на лицах серыми мусорными артефактами. Над «сэндвичем» мигали лампой, и следовала обычная проявка. На бумаге проступал хиловатый рисунок, и не в виде отражения, а привычный глазу. Не знаю, кто изобрёл данную методику, но он выказал дьявольскую смекалку, теперь можно было размножить, что угодно. Операция, конечно, затягивалась, ведь делали реплику с оригинала, просушивали её, и только потом варганили копии. Копировали взявшиеся ниоткуда в предостаточном количестве портреты обвешенного гранатами Шварцнеггера, исцарапанного в стычках с многочисленными врагами Брюса Ли, страшилищ фильмов ужасов, Чака Норриса и подобную белиберду, толстую, низкую и в сарафане… Особо продвинутые товарищи, азартно овладевающие азами продаж, торговали дубликатами или смастыренными наскоро мутноватыми снимками. По рублю – штука. А карликовыми, формата 9*11, – по 50 копеек.

Справа от библиотеки располагался кабинет арифметики…. Тпруууу, кони привередливые! Не гоните, судари мои! Тут безотлагательно следует внести ясность, упомянув, что алгебру и геометрию я ненавидел всеми фибрами души и панически боялся, аж похлеще высоты. Великие математики, от Пифагора до Лобачевского, строго взирали с портретов на мои мучения, но исправить ничего не могли. Свою роль сыграла и прогрессирующая миопия. Я не видел полностью материала, при объяснении выводимого преподавателем на доске, хотя и занимал первую парту. Поэтому, продвигаясь тропой дремучей и лесной, не разумел в полном объёме, о чём шла речь. Задания контрольных работ, и те я шёпотом, обезьяньими ужимками и подмигиваниями выпытывал у соседа, а драгоценные минуты уходили. Оставалось – списывать у Панчо. Благо, он корпел над самостоятельными позади меня, а иногда и рядом, и в теоремах, вычислениях, молях, тангенсах, котангенсах и прочей тёмной непролазной чаще разбирался, дай Бог каждому. Кстати, зрение у Панчо тоже ушло в минус от беспрерывного чтения, ему также прописали очки.