Уильям Блум - Кентерберийская сказочка

– Ах, Тристрам.

Ах! И почему это «ах» относится не ко мне? Ни с того ни с сего Тристрам заявил:

– Хочу печенье.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Хочу печенье – пожалуйста.

– Да я не про вежливость. Это все, что ты можешь сказать?

Он в смущении взглянул на нее.

– Извини. Но я просто не знаю, что сказать. Правда.

– Но что-то сказать хочешь?

– Да. Да, но… как-то нужные слова не подберу. – Он улыбнулся. – Будь это какая-то мелочь, слова бы нашлись, а тут… даже в голове не умещается.

– Честно?

– Ну да.

– Ах, Тристрам, как здорово было, да?

Черт. Ничего себе спектаклик! Она вытерла руку об одеяло, потом дала ему печенье и взяла себе. Они лежали голые поверх одеяла и лопали печенье. А у меня мурашки уже добрались до самой задницы. Табурет-то из пластика. Надо будет притащить себе подушечку. Но я тут же одернул себя – какую подушечку? О чем ты вообще думаешь? Перед тобой распростерлись два ангела, а ты – подушечка. Многим ли удается лицезреть такое? Это же божественное зрелище! Смотри и наслаждайся.

И внимательным, всеохватывающим взглядом я окинул сцену. Так-то, детишки, больше у вас от меня секретов нет. Я вижу все. Тело Дженни, его изящные изгибы, чуть выступают наружу кости маленьких бедер, торчком торчат грудки, волосы лежат вокруг головы венчиком, чуть топорщится нежный и округлый бутон плоти. Тристрам – его Большой Джон на время завял, притулился набок, отдыхает… И я отдыхаю – устал не меньше его. Вдруг на лицо Дженни набежала тень, она погрустнела.

– Тристрам?

– М-мм.

– Как думаешь, то, чем мы занимаемся, – это хорошо?

– Конечно, хорошо. У меня никаких дурных мыслей в голове нет, а у тебя?

– Вроде нет, просто вспомнила, как к этому относятся другие, что бы они о нас подумали, если бы узнали.

Она положила руку ему на грудь.

– Ничего они не узнают и вообще они дураки – все вместе. Есть только ты и я, кроме нас с тобой никто ничего не понимает.

– А если они узнают?

– Будут слюной исходить от зависти или какую-нибудь дурость придумают.

– А родители?

– Родители – они и есть родители. Им только дай повод посердиться, скажешь, не так?

– Да, это точно. Почему же так устроено, что люди – такие глупые?

– Вот уж такие.

Она принялась поглаживать его по животу.

– Смотри. Больше становится.

– Знаю.

– А ты его остановить не можешь? Почему это происходит? А можешь его заставить?

– Не знаю.

– Он очень умный.

– У любого так.

– У любого?

– Если ты достаточно взрослый. Даже у меня так, Дженни.

– Правда?

– Ну да.

Он не заставил себя долго ждать. Понежился на боку – и хватит. Он отвердел, выпрямился, заострился. Дженни обвила его рукой, обвила мой пошатнувшийся разум.

– Какой умный, в жизни ничего умнее не видела.

– Не знаю.

– А что тебе не нравится?

– То, что потом весь мокрый – внизу. Дженни вспыхнула.

– Все равно, умный. Наверное, по-другому никак нельзя.

Ее рука продолжала скользить по окрепшему валу, бедра его задвигались в такт, он положил руку на ее плоть. Лежа вот так, со скрещенными руками, они напоминали дурацкие карикатуры, когда все кругом голые, но пытаются прикрыть интимные места друг друга. Но эти детишки и вправду решили дать волю рукам. Через полминуты они глубоко сопели в унисон, и Тристрам перекатился на нее. Она застонала, с губ ее едва не сорвалось «не надо», но, видно, произнести эти слова не хватило сил. Они явно намеревались совершить свой акт – прямо у меня перед глазами. Да, это тебе не рисуночки, не кино, не резиновые игрушечки – совокупление без дураков, крупным планом. А мой собственный вояка – МОЙ СОБСТВЕННЫЙ – вовсю бунтовал в штанах, требуя свободы, и я расстегнул молнию.

Бедра Тристрама ходили ходуном, Дженни постанывала под ним. Они хотели, чтобы у них получилось, получилось по-настоящему, а я достал моего Большого Джона из его ларца и дал ему подышать вечерним воздухом… я вцепился в него, глядя, как ворочаются и мнут друг друга детишки. Вдруг они остановились. Все звуки исчезли, Тристрам скатился с нее. Уже? Так быстро? Не может быть. В глазах Тристрама стояли слезы, Дженни была ошеломлена.

– Дженни, Дженни, прости меня. Я не знал, что нужно делать. И все испортил.

Я был готов плакать вместе с ним. Она нежно погладила его по руке.

– Ничего страшного. Это ведь первый раз, а я… я же девственница, да? Значит, ты должен прорвать эту штуку.

– Забыл. Это я во всем виноват. Только я.

– Нет. И я тоже. Надо было тебе помочь.

И я тоже. Привет, ребята, я виноват вместе с вами.

И они свернулись калачиком в объятиях друг друга. Им было плевать, что в этот вечер они не довели дело до конца. Они уютно приткнулись друг к дружке – счастливые, умиротворенные, довольные, а я сидел на холоде и держал в руках мой жалкий член. Им там тепло… он – отец и сын, она – мать и дочь. Я поежился, табурет подо мной скрипнул, и они это услышали.

– Слышал? – спросила Дженни. – Что это?

– Не знаю. Птица, наверное, или белка какая-нибудь. Не человек же – мы бы его давным-давно засекли.

– А который час?

– Одиннадцать.

– Тебе уже пора, да?

– Ты бы хотела, чтоб я остался?

– Конечно, но зачем тебе подставляться? Начнут приставать, выпытывать.

– Тогда давай уйдем вместе. Ладно?

– Конечно, как же еще? Вот было бы здорово, если бы мы в одну школу ходили.

– Мы бы учебу совсем забросили. Представляешь, идет алгебра, а мы на задней парте держимся за руки. Эй, Холланд, прекрати целоваться и слушай. А что касается вас, мисс Траншан…

Они оделись, уже совершенно не стесняясь друг друга, не глазея в изумлении. Сложили шерстяное одеяло, стеганое, убрали печенье в коробку, все завернули в пластиковый мат и убрали в угол.

– Лампа, – напомнил Тристрам.

Дженни завернула фитилек, подула – и все исчезло. Они больше не сказали ни слова и вышли из сарая. Разошлись по своим садам, потом свистнул он, а через несколько секунд и она.

А я сидел один на кухонном табурете, чувствуя себя паршивее некуда; Большой Джон, скукожившись, безвольно свалился на бок.

Наутро за завтраком мама спросила, где я был и чем занимался вчера вечером. Я огрызнулся – тебе какое дело? Раньше я никогда в таком тоне с ней не разговаривал, и она, никак внешне не отреагировав, просто вышла из кухни. Когда спустился отец, она вернулась и вела себя так, будто ничего не случилось, стараясь, впрочем, ко мне не обращаться.

По пути в школу участок вдоль Малберри-роу я преодолел крадучись, стараясь никому не попасться на глаза. Столкнуться лицом к лицу с Тристрамом – это было выше моих сил. Мне хотелось увидеть его, понаблюдать за ним – но не встречаться наедине. Я не чувствовал за собой никакой вины, мне не было стыдно. Не было тут и зависти, а просто глубокая боль: ведь и сам он, и то, чем он владеет, – отчасти это должно принадлежать мне. Господи, эту глубокую боль мне причиняли они оба.