Элизабет Гейдж - Табу

22 апреля 1947 года

Тьма в зале объяла всех настороженно затихших. Перед ними, увеличенное в сотни раз, стояло лицо женщины.

Мужчина и женщина прощались – может, на вокзале, может, где еще. За ними множество людей также провожают своих в дальнюю дорогу.

Но центром всего было лицо женщины. В ее глазах, становившихся все прекраснее по мере того, как отчаяние затопляло их, отражался мужчина.

– Тебе надо идти? – спросила она. – Это обязательно?

У нее ровный, с хрипотцой голос – приятный, совсем девичий. И чудится в нем вечная, сокровенная глубина.

Отливавшие золотом глаза подернулись болью: так заволакивают луну облака.

– Да, – ответил он. – Я должен идти. Я бы все отдал, чтобы не уходить. Но иначе нельзя.

Она вздохнула, словно выслушав завет – непреклонный, как сама жизнь.

– У меня такое чувство, что я теряю тебя, – сказала она. – Словно я нагрешила по неведению и за это ты меня покидаешь.

Мужчина покачал головой:

– Ничего ты не согрешила, дорогая. Разве что любить – преступление.

Он обнял ее, ее руки трепетали у него на плечах, отчаявшись удержать его при себе.

– Обещай не киснуть, – сказал он, – и будь счастлива.

– Счастлива… – натянуто улыбнулась она, словно он неуместно пошутил. Потом лицо ее омрачилось, и она спрятала его на груди мужчины, чтобы тот не видел всей глубины ее отчаяния.

– Как странно… – сказала она скорее себе самой. – Когда приходит любовь, ей отдаешься без раздумий. Твоя жизнь кажется пустой скорлупой, пока в ней не было любви, и ты поворачиваешься спиной к прошлому, не задумываясь о дальнейшем.

Она закрыла глаза, руками ощупывая его крепкую спину.

– А потом, – продолжала она, – когда мир снова заявляет о себе, ты безоружен, потому что отвык выносить одиночество. Ты расстался с ним, как дитя выбрасывает картонную игрушку. Нельзя повернуть вспять часы, нельзя вернуться назад, увидеть оттуда будущее и встревожиться.

Теперь она смотрела ему в лицо:

– Вот в чем преступление. И за это придется платить. Мужчина не ответил. Страдание, переполнившее ее сердце, замкнуло ему уста.

Она прижалась к нему теснее.

– Любовь важнее жизни. Но жизнь сильнее. Это несправедливо…

Он погладил ее по щеке:

– Я вернусь.

– Правда? – В ее взгляде не было веры, хотя ее вроде бы успокоило, что он хочет вернуться к ней, словно сейчас одного этого было достаточно.

– Да. Я вернусь.

Он еще пытался ободрить ее, но было ясно, что ей открылось нечто такое, чего он еще не знал – и не мог знать, потому что его собственная любовь слепила его.

Она обнимала его, целовала – уже отрешенно.

– Прощай, – проговорила она наконец. – Тебе пора. Он снова обнял ее, пошептал на прощание и ушел. Осталось одно ее лицо, еще более прекрасное в скорби. «Жизнь ушла, – произнес голос внутри. – И ничего не осталось, кроме «прощай».

Она смотрела ему вслед, потом любяще махнула рукой.

Не это ли слово я услышала в тот первый день? Когда его лицо закрыло от меня все бывшее – и открыло неоглядное, как небо, будущее? И я услышала это же «прощай»?

«Прощай…» Слово осталось невыговоренным – лишь дрогнули губы. Камера придвинулась ближе. Каждая черточка ее лица, прославленного своей красотой, была преображена страданием. Грезы всех женщин, все их утраты затопили ее глаза.

В зале рыдали. Люди льнули друг к другу, невидящими от слез глазами глядя на экран.

Лицо молодой женщины стало постепенно исчезать. Лишь глаза истаяли последними, и хотя фильм закончился, они смотрели с прежним выражением, неотвязным, как тень.

На экране появилось последнее слово:

КОНЕЦ

Никто не двигался с места. Благоговейный трепет охватил публику. Зрители вдруг поняли, что стали свидетелями чего-то более окончательного, нежели просто конец фильма.

Кинозвезда Кейт Гамильтон, только что с такой силой сверкавшая перед ними, никогда больше не появится на экране. Это прощание с любовью было также прощанием с карьерой, самой быстротечной и удивительной за всю историю кинематографа.

И Джозеф Найт, перенесший этот образ на экран и силою любви и своим гением сделавший Кейт звездой, – он не снимет больше ни одного фильма.

Слова, произнесенные героиней с экрана, прозвучали эпитафией кинематографу. Благодаря Кейт Гамильтон голливудский фильм достиг психологической глубины, прежде немыслимой. И спасибо Джозефу Найту, на все времена запечатлевшему Кейт в расцвете ее гения.

А теперь все кончено. Рассказав о началах и неотвратимости конца, фильм словно предсказал будущее тем, кто посвятит себя его созданию. В этом фильме жизнь подражала искусству…

По экрану медленно шли титры.

Энн………………………………………Кейт Гамильтон

Сьюзен…………………………………….Ив Синклер

Сэм………………………………………Сэмуэль Рейнз

Публика сидела как завороженная. Никто не двигался с места. В публике раздавались рыдания. Мужчины успокаивали женщин, стараясь скрыть собственные чувства.

Кейт Гамильтон……………………………

Ив Синклер…………………………………

В последнем ряду кинотеатра, никем не замеченная, сидела молодая женщина и пристально всматривалась в проплывающие имена.

Она неотрывно смотрела перед собой и еще видела тающее лицо и роковое слово – КОНЕЦ.

– Прощай, – произнесла она почти беззвучно.

Да, это был конец. Конец таланта, который сделал Джозефа Найта легендой среди кинематографистов и – бессмертного образа Кейт Гамильтон на экране. Никогда больше восхищенная публика их не увидит.

Конец надежды? Быть может. Но не конец любви…

Постепенно кинотеатр стал пустеть. Люди расходились медленно, молчаливо, таким могущественным было воздействие фильма, заворожившего их. Но молодая женщина не двигалась с места.

Для публики фильм был произведением искусства. Вне всякого сомнения, выдающимся произведением искусства. Он уже привлек в кинотеатры больше зрителей, чем какой-либо другой в истории кинематографии. Никто не мог остаться равнодушным к нему. Люди приходили опять и опять, несмотря на то, что он опалял их сердца бесконечной болью человеческой трагедии, – они слетались сюда, как мотыльки на огонь. Казалось, в нем была правда, которая помогала им лучше познать себя – то, в чем они нуждались сейчас больше, чем когда-либо, в такой важный в истории нации момент.