Ирина Говоруха - Рыжая

Прабабка, бывало, подчеркивала, что среди немцев встречались абсолютно нормальные люди, и правнучка всегда с нетерпением ждала именно эту историю. Баба Шура в такие минуты демонстративно вставала из-за стола и начинала греметь посудой. Дед Ефим смотрел в пол, а та неторопливо рассказывала, будто кому-то пыталась отдать долг.

Перед самой войной они переехали в новый красивый дом на окраине. Когда в город вошли немцы, сразу установили свои порядки. Семьи с детьми, подушками, кухонной утварью в спешном порядке переселяли в сараи и дровники. Новые хозяева с шиком размещались на освободившихся площадях. Некоторые даже со своими патефонами, чтобы слушать скрипучие военные марши. В их доме расположился немецкий генерал, высокий светловолосый мужчина в идеально начищенных сапогах. Зашел, огляделся и попросил выделить одну комнату, убрав все лишнее. Фима облегченно вздохнула, вытащила из люльки младшенького и перебралась в спальню. Немец открыл консервированный мед, густо намазал на хлеб и первым делом протянул десятилетнему Ефиму. Жил несколько месяцев. Угощал консервами и конфетами. Гладил по голове и улыбался, оголяя большие желтоватые зубы. Каждый вечер просил согреть воду для мытья, и они бесконечно этому удивлялись, ведь по местному укладу было заведено мыться раз в неделю. Хвастался снимком своей семьи – тремя мальчонками-погодками: Штефаном, Яном и Бруно. Подчеркивал, что воюет, чтобы детям не пришлось воевать. Тосковал по своим родным. Покупал у местных молоко. Покупал, а не отбирал. Что-то писал, царапая карандашом бумагу. Через год немцев прогнали и пришли наши. На постой стал советский генерал – хмурый, злой, с ледяным взглядом. Всю семью, не моргнув глазом, выгнал в сарай, хотя еще стояли морозы. Не разрешал заходить в дом ни под каким предлогом: ни за ложкой, ни за чугунком, ни за сменной юбкой. Вот тебе и разница между оккупантами и освободителями. Хотя грабили и те и другие. Рессоры армейских грузовиков проседали под тяжестью трофеев. Порой на руке и нашего, и немецкого солдата болтались по пять-шесть наручных часов.

Семья хранила целый короб историй. Ирка слушала их с неподдельным любопытством, вытянув губы, будто собиралась спеть обязательную распевку на уроках музыки: «У-у-у-у-у-у, я лечу-лечу в Москву».

Вторая байка по праву считалась дедовой, и тот ее пересказывал обстоятельно, смакуя каждое слово. Баба Шура непременно встревала, дополняла, лезла с уточнениями:

– Не так было. Я уехала жить не к сестре, а к тетке.

Тот злился. Требовал тишины и послушания.

Короче говоря, Ефим с Шурой поженились в пятьдесят пятом. С первого дня супружества муж баловался беленькой для аппетита. Когда родилась дочь, стал пить. Шура терпела, сколько могла, а потом развернулась, забрала крохотную Галю – и поминай как звали. Уехала на постой к тетке. Ефим остался один, как сыч. И так не шибко богато жили, а когда жена его бросила, прихватив с собой комод, посуду и приличное по тем временам постельное белье, оказался в пустых стенах. Первое время не просыхал, спал на голом матрасе и жалел себя. Лежал, завернувшись в сорванную с петель штору, и валандал в голове объедки мыслей, будто перекатывал за щекой черешневую косточку. В один из дней заприметил крысу. Огромную черную тварь с внимательными, почти что человеческими глазами. Она сидела на краю топчана и подметала матрас толстым шнурком хвоста. Он кивнул. Крыса кивнула в ответ. Начали разговор. Сперва о погоде, затем о революции и диссидентах. Она слушала и отвечала короткими нечленораздельными фразами. Дед решил проявить гостеприимство и бросил ей сухарик. Тварь понюхала, подцепила на зуб и убежала, щелкнув хвостом. Через пару минут появилась снова, удерживая в зубах красную бумажку – десять рублей. Положила в тапку, поклонилась на манер конферансье и юркнула в нору. Дед слегка протрезвел. Взял в руки хрустящую банкноту и прикинул, что это десятая часть его зарплаты. За такие деньги можно с легкостью купить два кило копченого палтуса или индийское махровое полотенце. На следующий день история повторилась. Крыса явилась около двух. Прижалась брюхом к полу и мелкими перебежками направилась к хозяину. Тот сидел в кресле и обдумывал, как жить дальше. Поздоровался, словно со старой знакомой. Достал из холодильника копченое мясо. Угостил. Она облизалась. Вернулась в нору и опять выползла с десяткой.

С того дня крыса появлялась исправно, иногда дважды в день. За каждую порцию еды щедро платила. Ефим дал ей имя и фамилию. Определил пол. Вышел из запоя и приступил к облагораживанию квартиры. Собрал в мешок бутылки, блюдца-пепельницы, выгоревшие газеты. Отмыл тарелки с присохшей гречкой и мутные окна. Прикупил чайный сервиз на шесть персон, два кило черной икры, зимнее пальтишко для Галчонка и оправился с букетом хризантем за женой и дочерью. На время своего отсутствия попросил кореша подкормить животинку. За это обещал сказочное денежное вознаграждение. Дружбан загорелся, с трудом дождался ее появления, предложил сахарок, а в знак благодарности получил трешку. В сердцах схватил молоток и убил пасюка.

Когда вернулся Ефим, оправдывался:

– Как это так? Что за несправедливость? Почему тебе десятки, а мне – трояки?

Спустя время, когда меняли полы, обнаружили крысиный тайник. В нем остались несколько пачек по три рубля.

С деньгами в семье было то густо, то пусто. Финансы появлялись из ниоткуда и также бесследно исчезали. Их складывали на черный день в укромном месте, так как государству не доверяли и сберкнижкой не пользовались. Тайником традиционно заведовала бабушка, чтобы у деда не было соблазна все прокутить.

Однажды, в первых числах сентября, Ефим привычно готовил обувь к зимнему сезону. Мыл, чистил, сушил, чтобы отнести в ремонтную мастерскую на углу Армянской и Чапаевской. В ней заправлял одноглазый Филипп, ритмично тюкал своим молотком, а потом лил под каблук желтый, практически карамельный клей. В тот день дед с раздражением заметил, что бабушкины зимние сапоги на манке [3] Манка – толстая каучуковая микропористая подошва светлого цвета. совсем развалились и, недолго думая, бросил в сетку нечто абсолютно расхлябанное со стыдно вывернутыми голенищами. Вечером бабушка устроила кипиш. Как оказалось, она именно под стелькой соорудила свой тайник, и там уже скопилась приличная сумма. С трудом дождались утра и наперегонки побежали к обувщику. Сапоги уже красовались на полке, поблескивая от ваксы, только денег внутри не оказалось. Спросить напрямую постеснялись, ведь пойдет слух, что в доме есть, чем поживиться. Поэтому смолчали, притерпелись, смирились, но с тех пор дедушка обходил жидяру Филиппа за три версты.