Янина Логвин - Небо выше облаков

© Логвин Янина, текст

© ООО «Издательство АСТ»

– Светлана Анатольевна?

– Да, Егор?

– Белуга нашлась!

– Где?

– Ездила в электричках и попрошайничала. Контролеры сняли!

– Как она?

– Неважно. Ревет и кусается. И никого не подпускает. Может, ей укол сделать? От бешенства? Вдруг она заразная?

– А может, ты не будешь городить ерунду и вспомнишь, что она твой друг?

– Да какой она друг?! Плевать ей на нас! Зачем вы вообще с ней возитесь?

– Иди уже, Егор. И предупреди, пожалуйста, Ольгу Валентиновну о приезде инспектора, мне только что звонили из социальной защиты. Скажи, пусть пока не трогает Наташу. Я сейчас приду. И знаешь, что еще…

– Что?

– Загляни на кухню. Попроси Агеевну сделать для Наташи сладкий чай и… что она еще любит?

– А почему вы у меня спрашиваете?

– Потому что знаю – тебе не все равно.

– Ну, борщ, наверное. О! Ленивые вареники!

– Егор, речь идет о Белуге.

– Да зуб даю, она их тоже любит! А еще «Баунти» и соленые крекеры! Только у Агеевны «Баунти» нет!

– Хорошо. Я сама схожу куплю.

– Светлана Анатольевна!

– Да?

– А знаете, вы такая красивая, когда хмуритесь…

– Остряков, я тебе говорила, что не люблю подлиз?

– Так я же правду! Светлана Анатольевна!

– Ну хорошо, Остряков. Что на этот раз?

– Журнал «Большой футбол». Помните, вы как-то приносили несколько? Еще сказали, что это журналы вашего отца. Там на последней странице были классные магниты – фото чемпионов. Я теперь их собираю!

– Ладно, принесу.

– Ну тогда я побежал?

– Давай, Егорка. И не забудь к Агеевне заглянуть!

– Понял! А вы там сильно с Наташкой не цацкайтесь! Все равно она через неделю снова сбежит!

Третий побег за два месяца. Не просто так – беспутную мать выпустили из мест лишения свободы. Кто сказал – не дознаться, но вéсти, словно поганые грибы, ползут из земли в детские души.

Трудная девочка, сложный ребенок. Десять лет, а словно три раза по десять, и старше тебя самой. Глаза умные, глубокие, повидавшие такое, что лучше из этих глубин не доставать. Пока есть надежда на нормальную жизнь – утопить бы все и засыпать песком. Залить бетоном, похоронить так, чтобы не осталось и креста в памяти! Тонкая работа, кропотливая, но если не я, то кто? Сама выбрала себе путь и призвание. Самой и отвечать.

Белуга сидит, сжавшись на стуле у стены, и смотрит волчонком – ни дать ни взять, выпавший из гнезда тощий птенец, сломавший о свободу крылья. Волосы спутались, брюки на коленях изорваны, на щеках грязь… Она не ела толком несколько дней, прыгая из поезда в поезд, проскальзывала невидимкой через турникеты, просила и подбирала, отдавая вокзальным падальщикам дань. Выживала, и все ради того, чтобы найти мать. И прокормить. В мире Белуги детей метят особыми бирками – кто полезнее, тот и ценнее.

Я захожу в комнату с холодными серыми стенами и светлыми крахмальными шторами и сержусь про себя. Снова закрытый бокс. Сколько раз просила заведующую не приводить сюда детей, но каждый раз все повторяется снова. Медосмотр, трехдневный карантин и одиночество. Изоляция от общества, уже однажды тебя отвергшего. Все, бесспорно, оправданно, когда под твоей ответственностью сто тридцать два ребенка, но все равно ужасно несправедливо.

Я захожу, но оставляю дверь открытой. Мы обе с Белугой знаем, что отсюда не сбежать – за следующей дверью дежурит медсестра, но пусть уж девочке останется хоть эта маленькая иллюзия – скоромный, как пост, мнимый глоток свободы.

Я не подхожу близко. Не повышаю голос, не поднимаю рук. Я просто какое-то время присутствую, давая девочке возможность меня принять. Разделить со мной застывшее, озлобившееся против нее пространство.

Начинаю говорить о сторонних вещах. О том, что на улице весна и, если она захочет, мы можем пойти погулять. Что в нашем саду первый раз зацвела черемуха, и запах от нее стоит необыкновенный. О том, что у дворняжки Масяни на заднем дворе смешные щенки, а еще о том, что ее подруга очень по ней скучала.

– Надя сплела для тебя браслет из бусин и бисера, очень красивый, так что к летнему балу у вас будут самые настоящие украшения.

Белуга не отвечает. Здесь все молчуны, я привыкла. Колючие души, замкнувшиеся в панцирь из недоверия и обиды. Хмуро смотрит в окно, за которым ветер качает цветущие ветви старой акации, и рвет нитку на растянутом рукаве старой шерстяной кофты.

– Наташа, ты, наверное, давно не ела. Что ты хочешь? Я попрошу Агеевну принести тебе горячего. У тебя ничего не болит? Как ты себя чувствуешь?

Я вижу, что ниже уха на щеке у девочки наклеен грязный пластырь. Наклеен неумело, широкой полосой, из-под которой на коже виднеются желтоватые пятна уже сходящей гематомы. Скорее всего след, оставшийся от крепкой пощечины или падения. Результат возвращения к матери? А может, бродяжничества? В подземке метро десятилетнему ребенку так легко что-то с кем-то не поделить.

Мне еще предстоит выяснить причину его происхождения, но сначала надо вернуть Белугу назад. Вернуть людям, обществу, себе. Пока не поздно, пока еще не потух окончательно свет детства в светлых глазах, и пока еще есть надежда помочь ей забыть.

Я помню, что девочка любит читать. Питер Пэн и Венди. Русалочка. Пеппи Длинныйчулок. Рисунки к любимым книгам до сих пор висят на стене в ее спальне. Вряд ли она читала последнее время, но все равно не замечает стопки книг, которые я принесла с собой и положила на стол.

Она странно замерла, продолжая смотреть в окно – маленькое съежившееся существо, застывшее в точке неприятия, непонятно какого пола. Если бы не волосы до плеч, светлые от рождения, а сейчас практически бурые и спутанные от грязи, так сразу и не сказать, что девочка.

Мне кажется, что Белуга спокойна, и я делаю к ней шаг.

– Наташа…

Но видимость обманчива. Ребенок – как пружина, загнанная в паз, и быстрый взгляд колких глаз подтверждает, что пружина готова выпрыгнуть, сорваться, выстрелить. Мчаться туда, где ее понимают и ждут. Где ее любят странной любовью, которая проступает гематомой под пластырем.