Алэн Акоб - Парижский натюрморт

Голубь, наклонив голову набок, внимательно слушал, но потом, то ли поняв, что старик переходит все рамки приличия, то ли вспомнив что-то неотложное из голубиных дел, так же резко вспорхнул и улетел. Напротив парка, скрипя тормозами на всю улицу, остановился огромный автобус, украшенный всевозможными рекламами, перевозивший туристов. Из бесшумно открывшихся дверей стали потихоньку выходить китайские туристы-путешественники в медицинских масках на лицах. Неизбежный атрибут в азиатских странах из-за периодических вспышек гриппа, вызывающий любопытство и удивление у европейцев, не привыкших к массовым эпидемиям у себя.

Сбиваясь в кучу, разминая затекшие члены тела, они громко шутили и смеялись о чем-то своем… Последним вышел гид, дав последние указания водителю, он обратился к собравшимся и стал монотонно рассказывать про Елисейские поля и Обелиск. Подняв вверх нераскрывшийся зонтик, он попросил следовать за ним незадачливых туристов. В последнее время, придя на смену арабам, русским и американцам, китайцы заняли довольное прочное место во французском туризме.

Где-то в середине этого чудного дня вдруг стало очень душно, солнце принялось покусывать кожу рук и лица, показалось даже, что оно засветило еще ярче, отдавая голубоватым оттенком красного. Со стороны Concorde поплыли тяжелые тучи, налитые свинцовой влагой. Видно, кто-то страшно позавидовал этому дневному благополучию и наслал проливной ливень на головы бедных парижан в виде весеннего дождя, который не заставил себя долго ждать и пошел со страшной силой. Крупные капли падали, разбиваясь об асфальт вдребезги, образуя между собой маленькие островки воды, которые, соединяясь, сливались в огромные лужи, полные лопающихся пузырей. Я вскочил со скамейки, не успев ее еще как надо согреть своим телом, и бросился бежать под крону огромного платана, чтобы укрыться от дождя. Прислонившись костлявым плечом к стволу, там уже стоял старик. Посмотрев на меня оценивающим взглядом своих блеклых глаз, он выдавил из себя какое-то бормотание, похожее на приветствие. Я поздоровался.

– Это хорошо, что дождь, воздух очистится, дышать будет легче.

В знак согласия я вяло кивнул головой.

– Вы проездом в Париже, турист?

– Нет, я живу в банлье!

– А-а-а! – многозначительно протянул старик. – Раньше было все не так, не так, как сейчас, – без всякой причины заявил он с нотками такой тональности, чтобы собеседнику не захотелось возражать.

– Что не так? – все-таки спросил я его. – Например?

– У вас легкий акцент, – разглядывая мои командирские часы на руке, – вы из Восточной Европы!

– Да, оттуда, и все же что не так? – настаивал я.

– Все не так, – с заносчивым видом отпарировал старик. Громко высморкавшись в цветастый платок, продолжил:

– Люди, вечно спешащие зачем-то, машины, снующие кто куда, все эти магазины-бутики, торгующие товарами за баснословные деньги, за пару туфель здесь могут выложить месячную зарплату служащего, а ведь есть такие, которые покупают, – аккуратно складывая вдвое и пряча платок к карман. Бегло взглянув на меня, как бы невзначай, он вдруг спросил: – Не были бы вы так любезны подать старому человеку что-нибудь в помощь, на пропитание…

Только тут я обратил внимание на то, как он был одет. Воротничок белой сорочки был уже давно несвеж и начинал отдавать желтизной, туфли с потрескавшейся от времени кожей по бокам были надеты на босу ногу, старый костюм был обветшалый, но чистый, хоть и немного засаленный на рукавах. Длинное лицо, плохо выбритое, несвежее, лоснилось старческим румянцем, именно тот возраст, когда здоровье еще есть, но, видно, ненадолго. Седые волосы, выбивающиеся из-под старой кепки желтоватыми локонами, при помощи резинки были собраны в конский хвост на затылке, напоминая пирата с потонувшего корабля, два широко раскрытых серых глаза, не моргая, смотрели на меня в упор с лукавством.

Вытащив из глубины кармана два евро, я протянул их старику со словами:

– Вот все, что могу дать, дед, в лучшие времена было бы больше, – с сарказмом.

– И я о том же, раньше все было не так, как сейчас, – пробормотал дед, быстро пряча монету в карман. Меня несколько смутило, с какой скоростью его худощавая рука с длинными пальцами пианиста проделала этот жест, но я не придал тогда этому особого значения.

Дождь начинал прекращаться, крупные капли сменились на водяную пыль, перестав барабанить по всему, что попало, яркая радуга взошла над Парижем и придала этому старому городу ту необыкновенную гамму цветов, от которых даже серые крыши его домов стали принимать особенный, заколдованный оттенок показного величия.

Оставив старика стоять под деревом, который к этому времени потерял всякий интерес ко мне и что-то искал в карманах, я двинулся вверх по Елисейским полям к Триумфальной арке, аккуратно обходя свинец застывших луж, вдыхая полной грудью освежившийся после дождя свежий воздух. Мне навстречу шли бледные после долгой и холодной зимы парижане, которые уже начали покидать свои удобные диваны в плохо отапливаемых домах, чтобы так же, как и я, пройтись по прекраснейшей авеню мира, поразмяться, подышать озоном. Я прохожу мимо дорогих витрин, полных шика и блеска, слева от меня припаркованы дорогие лимузины, блестящие черными, как смоль, боками, впереди Триумфальная арка, украшенная со всех сторон победоносными сценами великого Наполеона. Интересно, если я живу в Париже, могу ли я себя считать парижанином? Невесть откуда-то шальная мысль. Наверное, все-таки нет, это особая порода людей, отличающаяся от других французов не только своим жизненным укладом, но и особой манерой держаться среди других.

Ему было восемь лет, когда неожиданно для всех мать ушла в мир иной. Ее уход был тихим и незаметным для многих, она умерла при родах от потери крови, далеко от дома, в городской больнице. Так же тихо ее и похоронили на деревенском кладбище – он, отец и несколько соседей, постояв немного у земляного холмика, сказав слова скорби и пожав им руки, они ушли, оставив их одних со своим горем. Остались у могилы они вдвоем, он и отец, сгорбленный горем, сразу постаревший, небритый. Приторно пахло свежей землей и дымом от благовоний. Слезы не шли, только память о ней, ставшей вмиг такой далекой, комом подкатывалась к горлу.

– Пошли, сын, – положив сухую руку ему на плечо, промолвил чужим голосом отец. Молча они пошли назад в деревню, спотыкаясь о камни на разбитой дороге, к соседям, которые согласились подержать тем временем маленького брата.

В белой простыне на железной кровати трепыхался маленький комочек, забавно размахивая ногами и руками в разные стороны. У него были большие серые глаза, как у матери, которые с удивлением смотрели на окружающий мир. В тот день отец сел рядом с ним на стул и молча зарыдал, закрыв лицо ладонью, лишь только сутулые плечи ходили нервной дрожью под потертым пиджаком.