Герман Мелвилл - ПЬЕР

Эмоции, которые он испытывал, казалось, охватили самые глубокие корни и самые тонкие волокна его существа. И чем больше подспудного ощущалось в нем, тем больше он чувствовал его странную непостижимость. Кем приходилась ему эта неизвестная, кричащая девушка с печальными глазами? Должны же существовать где-нибудь в мире девушки с печальными глазами, и тут была только одна из них. И кем для него стала самая красивая девушка с печальными глазами? Печаль способна быть красивой, а также хорошей, как радость – он потерял себя, пытаясь следовать этому смятению до конца. «Мне больше не надо этого безумного увлечения», – мог бы он вскричать, но изо всех областей освещенного воздуха божественная красота и молящее о страдании лицо вкрадывалось во все, что видели его глаза.

К настоящему времени, думал Пьер, я всегда безразлично относился ко всем историям о человеческих призраках и мистике; мое кредо в этом мире вынуждает меня верить в видимую, красивую плоть и слышимое дыхание, пусть даже сладкое и ароматное; но только в видимую плоть и слышимое дыхание я верил до настоящего времени. Но теперь! – теперь! – и он снова едва ли не терялся в большом удивлении и метафизических размышлениях, которые расстроили весь хитрый самоанализ его ума. Самого себя ему было слишком много. Он почуял, что на то, что он прежде всегда считал твердью действительной истины, теперь смело вторгаются орущие армии замаскированных фантомов, словно с флотилий призрачных шлюпок, высаживающихся в его душе.

Страхи лица не были Горгонами, но отраженное безобразие не поразило бы его так, как это сделало изумительное очарование его несказанной красоты и его многострадальное, безнадежное мучение.

Но он понимал, что общее впечатление, производимое на него, также было особенным; лицо так или иначе мистически обращалось к его собственным частным и отдельным привязанностям и тихим и тираническим голосом бросало вызов его самой глубокой морали, призывая встать Правду, Любовь, Жалость, Совесть. Вершина всех чудес! – думал Пьер, – оно действительно почти лишает меня мужества своим превосходством. Избегнуть лица он не мог. Закутывание самого себя в постельном белье не помогало от него скрыться. Полет от него под солнечными лучами вниз по лугам был столь же тщетным.

Для Пьера самым удивительным из всего было неопределенное ощущение, что где-то прежде он видел похожие черты этого лица. Но где, он не мог сказать; не мог даже вообразить, в самой отдаленной степени. Он хорошо знал – для одного или двух случаев это было фактом – что иногда мужчина может увидеть мимолетное выражение лица на улице, которое непреодолимо и магнетически на мгновение затронет его, как совершенно неизвестное ему и вместе с тем странно напоминающее о некоем неопределенном лице, с которым он столкнулся ранее в некое воображаемое время, а также с чрезвычайным интересом к его жизни. Но не сейчас всё обстояло не так. Лицо не смущало его в течение нескольких созерцательных минут, а затем отвернулось от него, более не показываясь. Оно оставалось рядом с ним, но только – и не безоговорочно – именно он мог отогнать его, применив всю свою решимость и своеволие. Кроме того, то, что помимо общего очарования скрывалось в его странном восприятии, казалось концентрированным, сжатым, и указывало на острие, проникающее в его сердце с необъяснимой острой болью каждый раз, когда особая эмоция – назовем её так – захватывала его мысли и представала в его видениях тысячами форм прошлых времен и множеством легендарных старых семейных событий, знания о которых он почерпнул от своих старых родственников, теперь уже умерших.

Маскируя свою дикую мечтательность, настолько хорошо, насколько у него это получалось, от внимания своей матери и всех остальных людей в её домашнем хозяйстве, Пьер в течение двух дней боролся со своим собственным часто посещаемым духом и, наконец, столь действенно очистился от всех странностей и столь действенно вернул самообладание, что на какое-то время жизнь зашагала рядом с ним, как будто у него никогда не было такого странного волнения. Опять же, сладкие, не ограниченные условностями мысли о Люси полностью проникли в его душу, сместив оттуда всех этих фантомных жителей. Он снова ездил, ходил, плавал, он вольтижировал и с обновленным интересом бросался в пылающую практику всех мужских упражнений, которые он так сладко любил. Ему уже почти казалось, что прежде чем обещать всегда защищать, а также вечно любить свою Люси, он должен сначала полностью поддержать и покрыть загаром самого себя и обладать той благородной мускульной мужественностью, при помощи которой он мог бы отстоять Люси перед лицом всего материального мира.

Но пока еще – даже перед случайным появлением перед ним нового лица – Пьер, из-за всей его преднамеренной страсти к гимнастике и другим увлечениям, в закрытом ли помещении, или за книгой про орнамент – пока еще Пьер в тайне не мог не раздражаться и немного не озадачиваться, как от повода, который впервые в его воспоминаниях побудил его не просто скрыть от своей матери исключительное обстоятельство в его жизни (что, как он чувствовал, было слишком не простительно, и, кроме того, как будет в конечном итоге отмечено, он мог найти один маленький прецедент для него в своем прошлом опыте), но аналогично и сверх того, парировать, нет, уклониться, и, в действительности, вернуться из-за тревоги, как выдумщик, к явному вопросу, известному его матери, – так выглядела внешне часть их разговора в той богатой событиями ночи, теперь представшая перед его утонченным умом. Он считал также, что его уклончивый ответ не оказался пантеистическим взрывом в мгновенном провале самообладания. Нет, его мать произнесла перед ним весьма длинную речь, во время которой, как он хорошо помнил, тщательно, хотя и с трепетом, он проработал в своем уме, как лучше всего ему было бы отделить ее от ее же собственного нежеланного и несвоевременного аромата. Почему так случилось? Было ли это его привычкой? Что это за непостижимая вещь, которая так внезапно схватила его и сделала обманщиком – да, обманщиком и никак не меньше – по отношению к своей собственной нежно любимой и доверчивой матери? Здесь, действительно, было что-то странное для него; здесь был материал для его запредельных этических медитаций. Но, тем не менее, при строгом самоанализе, он чувствовал, что у него в противном случае не будет такого желания; не будет желания скрыться самому в этом вопросе к своей матери. Опять же, почему так произошло? Было ли это его привычкой? Здесь, снова появилась пища для мистики. Здесь, в половинчатых подозрениях, покалываниях, предчувствиях Пьер начал понимать, что все зрелые мужчины, как волхвы, рано или поздно начинают осознавать, – и с большей или меньшей уверенностью – что не всегда в наших действиях присутствуют наши собственные факторы. Но в Пьере это понятие было развито очень слабо, а полумрак иногда подозрителен и противен нам; и таким образом Пьер умерил отвращение к адским катакомбам сознания, со дна которых его подзывало утробное воображение. Только этим, пусть и в тайне, он дорожил; только в этом он чувствовал себя убежденным, а именно в том, что в обоих мирах он не хотел бы иметь свою мать в качестве партнера для своего периодически мистического настроя.