Люси Монтгомери - Энн в Инглсайде

У Энн было холодно, пусто и горько на душе. Золотой наряд жизни пожух и осыпался. Все как-то утратило смысл, все казалось далеким и нереальным.

Далеко внизу прилив, как и тысячелетия назад, ласково гладил берег. Теперь, когда Норман Дуглас срубил большую ель, из окна открылся вид на тот беленький домик, где началась их с Джильбертом совместная жизнь. Как они были счастливы там просто оттого, что они вместе, в своем собственном доме, со своими мечтами и ласками, им даже не нужны были слова! Как красочно было утро их жизни. Джильберт глядел на нее так, как не глядел ни на кого, он каждый день по-новому говорил ей: «Я люблю тебя!», и они делили счастье и печаль.

А теперь… теперь она надоела Джильберту. Мужчины такие… всегда были и всегда будут. Она думала, что Джильберт — исключение, но теперь она знает правду. И как жить с этой правдой? «У меня же дети, — тускло думала Энн. — Надо жить для них. И никто не должен ничего знать — никто! Я не хочу, чтобы меня жалели».

Что это? Кто-то бежит вверх по лестнице, перескакивая через три ступеньки сразу — как делал Джильберт в беленьком домике… как он уже очень давно не делал. Нет, не может быть, чтобы это был Джильберт. Но это он!

Он ворвался в спальню… бросил на стол какой-то пакетик, схватил Энн в объятия и закружил ее по комнате, как полоумный мальчишка. Наконец он остановился — как раз посреди потока лунного света.

— Я был прав, Энн… слава Богу, я был прав! Миссис Гэрроу поправится… так сказал онколог!

— Кто эта миссис Гэрроу, Джильберт? Ты что, с ума сошел?

— Разве я тебе не говорил? Наверняка говорил… а впрочем, это был для меня такой больной вопрос, что я просто не мог про это разговаривать. Последние две недели я прожил в такой тревоге… не мог думать ни о чем другом ни днем, ни ночью. Миссис Гэрроу живет в Лоубридже, ее лечит доктор Паркер. Он пригласил меня на консультацию… я не согласился с его диагнозом… мы чуть не подрались… я был уверен, что прав… настаивал на операции… и мы отправили ее в Монреаль. Паркер сказал, что она оттуда живой не вернется, что мы только подвергаем ее ненужным страданиям, а ее муж грозился застрелить меня из охотничьего ружья. Когда она уехала, я совсем извелся: а вдруг я ошибся, вдруг я и вправду подверг ее ненужным страданиям? И вот только что нашел у себя на столе письмо… я был прав… ее прооперировали… и она почти наверняка будет жить. Девочка моя, как я счастлив! С меня словно двадцать лет свалилось.

Энн не знала, смеяться ей или плакать — и она засмеялась. Как замечательно, что она снова может смеяться! Все вдруг встало на свои места.

— Поэтому ты и забыл про нашу годовщину? — поддразнила она Джильберта.

Джильберт выпустил ее из рук и схватил пакетик, который он бросил на стол.

— Ничего я не забыл! Две недели тому назад я заказал в Торонто вот это. Но пакет пришел только сегодня вечером. А утром мне было так стыдно, что у меня нет для тебя подарка, что я даже не упомянул про годовщину… думал, что ты тоже про нее забыла… надеялся, что забыла. А когда я сейчас вошел в кабинет, там лежало письмо Паркера и вот это. Посмотри, нравится тебе мой подарок?

Это был кулон с бриллиантом. Даже в лунном свете он горел живым огнем.

— Джильберт… а я…

— Примерь его. Как жаль, что его не прислали утром… тогда ты смогла бы надеть его к Фаулерам вместо этого старого эмалевого сердечка. Хотя и сердечко выглядело неплохо на твоей белой шейке, любимая. А почему ты сняла зеленое платье? Мне оно понравилось… напомнило о том платье с розами, что было у тебя в Редмонде.

(Так он заметил новое платье! И помнит то, которое ему так нравилось в Редмонде!)

Энн почувствовала себя, как птица, которую выпустили из клетки… она опять может летать! Джильберт держит ее в объятиях, смотрит ей в глаза.

— Так ты все еще любишь меня, Джильберт? Я не стала для тебя привычкой? Ты так давно не говорил, что любишь меня.

— Моя бесценная! Я думал, что тебе не нужны слова, что ты и так это знаешь. Да я жить без тебя не могу! Ты даешь мне силу, ты даешь мне радость…

Жизнь, которая всего несколько минут назад казалась такой серой и бесцельной, вдруг расцвела всеми красками радуги. Забытый на минуту кулон упал на пол. Он очень красивый… но на свете есть столько гораздо более важных вещей… уверенность в любимом, покой на душе, смех и доброта… замечательное ощущение надежности поддерживающей тебя руки.

— Ох, Джильберт, если бы это мгновение можно было остановить!

— У нас еще будет много таких мгновений. Нам пора устроить второй медовый месяц. Энн, в Лондоне в феврале будет крупный медицинский конгресс. Мы с тобой туда поедем… а потом попутешествуем по Старому Свету. Пора нам с тобой отдохнуть и развлечься. Мы опять будем молодыми влюбленными… словно мы только что поженились. А то ты давно сама не своя. (Так он заметил!) Ты переутомилась… тебе нужно сменить обстановку. (И тебе тоже, любимый. Как я была слепа!) Я не хочу, чтобы мне говорили, что для жены у доктора никогда не хватает пилюль. Мы отдохнем и развеемся, и к нам вернется былое чувство юмора. Ну, а теперь примерь кулон и давай ложиться спать. Я прямо с ног падаю… так давно не высыпался — тут и близнецы, и беспокойство из-за миссис Гэрроу.

— А о чем вы с Кристиной так долго разговаривали в саду? — спросила Энн, любуясь в зеркале своим новым украшением.

Джильберт зевнул.

— Не помню. Кристина говорила без умолку. Вот одно я запомнил — блоха может прыгнуть на расстояние, превышающее ее собственную длину в двести раз. Ты об этом знала, Энн?

(Они обсуждали блох, а я корчилась от ревности. Какая дура!)

— А чего это вы вдруг заговорили про блох?

— Не помню… может быть, в связи с доберман-пинчерами.

— Доберман-пинчерами? Кто это такие?

— Это новая порода собак. Кристина большая любительница собак. У меня из головы не шла миссис Гэрроу, и я не очень-то слушал, что она там говорит. Иногда ухватывал что-то про комплексы и депрессии… это из новых психологических веяний… про подагру… политику… и лягушек.

— Лягушек?

— В Виннипеге какой-то ученый проводит на них эксперименты. С Кристиной всегда было скучно разговаривать, а сейчас она просто тоску наводит. И яд из нее так и сочится. Раньше она такой не была.

— А что она сказала такого ядовитого? — с невинным видом осведомилась Энн.

— Разве ты не заметила? Ты, наверное, не уловила ее намеков, потому что сама так далека от этого. Ладно, неважно. А от ее смеха меня прямо передергивало. И растолстела страшно. Как хорошо, что ты все такая же тоненькая, моя девочка!

— Не так уж она и растолстела, — снисходительно отозвалась Энн. — Она все еще очень красивая женщина.

— Не очень. У нее стало какое-то жесткое лицо… вы с ней одного возраста, но она выглядит на десять лет старше тебя.