Левон Адян - Птица с перебитыми крыльями

– Вот об этой девушке речь? – по-армянски спросила Сеидрзаева, поравнявшись с нами. Её мать была армянкой, и она свободно владела армянским языком.

– Да, она самая. С позволения сказать, гражданка Дарбинян. Вот её документы.

– Пошли, – скомандовала Саида, окинув Сильву оценивающим взглядом. Потом перевела взгляд на меня и двусмысленно улыбнулась. Синевато-серые джинсы сидели на ней до того плотно, что швы на бёдрах местами чуть не лопались. В кабинете Саида пробежала глазами документы Сильвы.

– Бухгалтерского стажа у вас нет, – перелистав трудовую книжку, заключила она деловито. – Примем вас пока счетоводом, вы подучитесь, и через несколько месяцев переведём помощником бухгалтера. Я переговорю в отделе кадров. Думаю, председатель комитета не будет возражать. О результатах я сообщу Лео. Надо будет написать заявление, заполнить анкету. Всё это, конечно, потом. А пока так. Чем ещё могу быть вам полезна? – Вопрос относился ко мне, Саида улыбалась.

– Не мне, а Сиявушу Мамедзаде. Ему никак не удаётся получить у вас деньги. Если можно, окажите, пожалуйста, такую любезность.

– Передайте, пусть приходит, – она широко улыбнулась. – А соберётесь отметить, не забудьте за меня выпить.

– Спасибо! Не забудем.

В конце дня Арина зашла ко мне. Она была не в настроении.

– Что случилась, Арина? – забеспокоился я.

– Случилось… ничего не случилось. Просто не стоило мне приводить её сюда.

– Кого? – удивился я, разумеется, понимая, о ком идёт речь.

– Сильву.

– Почему?

– Почему… потому что она смотрит на тебя как шлюха, – со злостью выпалила Арина.

Не в силах сдержаться, я громко рассмеялся. Позже по пути домой и даже в автобусе на Сумгаит опять и опять смеялся, вспоминая злость Арины, её яростную вспышку, внезапную, словно взрыв, и чувствуя к ней родственные чувства и неподдельную нежность.

Отец давно пришёл с работы, но, дожидаясь меня, за стол не садился. Обнял, похлопал по спине и, довольный, ходил по комнате, пока я переодевался.

– Мы ждали тебя на прошлой неделе, – отец укоризненно, но без обиды посмотрел на меня и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Знаешь ведь, больше месяца мы разлуки с тобой не выдерживаем.

Мама со смехом заглянула из кухни в комнату:

– Бог весть в кого он уродился. Твой брат Володя, муженёк, клал перед собой двухкилограммовую курицу, а дети следили за ним с открытыми ртами, пока тот уплетал её за обе щёки. И, пока сам не наестся, не даст им ни кусочка. А этот – будто другая мать его на свет явила. Только дети на уме. У нас, Лео, все деньги на телефон уходят. Неделя звонками начинается – Чаренцаван, Ставрополь, Баку – и звонками кончается.

– Молчи, женщина, делом своим займись, – сказал отец и подмигнул мне. – Смотри, какой я коньяк купил: «Հոբելյանական», то есть «Юбилейный». – Он достал из буфета и поставил на стол бутылку с золотыми армянскими буквами на этикетке. – Сын мой приехал. Вдвоём и выпьем.

– Можно подумать, целый год не виделись, – послышался с кухни голос мамы. – Отсюда до Баку каких-то двадцать пять километров.

– Длинные волосы, короткий ум – о ком это сказано? – усмехнулся отец. – Для меня месяц всё равно что год. Сердце у меня слабое, не выдерживаю. Точка.

– Точка, – со смешком передразнила его мама, входя в комнату, и принялась накрывать на стол. – Ты почему на прошлой неделе не приехал?

– Гость у меня был из Еревана.

– Кто такой? – поинтересовался отец.

Не мог же я рассказывать ему об Армене.

– Писатель Леонид Гурунц.

– Гурунц? – удивился отец.

– Да, – подтвердил я. – Наказал мне жениться к следующему своему приезду.

– Хорошего человека сразу видно, – обрадовался отец. – Вот что значит доброе сердце. Человек таким и должен быть. Знаешь, скольким он сделал добро. Стало быть, ты видел Гурунца.

– К нам иногда приезжает писатель Сурен Айвазян. А недавно был и знаменитый Серо Ханзадян. На нашем наречии говорит.

Отец с гордостью посмотрел на мать.

– Видишь, с какими людьми знаком твой сын? – Он наполнил рюмки. – Выпей и ты с нами.

– Да ты сдурел, – осерчала мать. – Этого только мне не хватало.

– Ну и не пей, – бросил отец. – Плохо ли, нам больше достанется. – Он засмеялся, занял место во главе стола и поднял рюмку. – Выпьем за родителя, чей отпрыск носит доброе имя, и за отпрыска, который не роняет чести родителя. – Отец удовлетворённо посмотрел на меня, чокнулся со мной, но не выпил. – Есть у меня знакомый, человек приличный, трудолюбивый. Так вот он со слезами на глазах сказал своему сыну, беспутному пьянице, которому от роду тридцать лет: лучше б я умер в тот день, когда ты родился. Мудрец Соломон изрёк: достойный сын – счастье для отца, а недостойный – несчастье для матери. Вот оно как, дорогой ты мой. Боль, причинённая твоим чадом, неисцелима, трудно её вынести. Отцу мнилось, будто он в лишениях растит сына, а на деле сидел у реки да сеял муку. Думаешь, горькие его слова подействовали на сына? Ничуть не бывало. Такое тоже случается. Бывает, один стоит тысячу, тысяча других и ломаного гроша не стоят. Со дня творения так повелось, так и впредь будет, умный от века страдал в руках неразумного. – Он залпом выпил коньяк. Выпил и поморщился. – Фу, клопами пахнет, – сказал и встав, достал из буфета бутылку водки. – И как только люди пьют эту отраву? – покачал головой отец. – Ты пей коньяк, а я буду водку. Много-то я не пью, две-три рюмки. Стало быть, ты видел Гурунца, – вернулся он к прежней теме. – В Карабахе его именем клянутся. Скольких невинных спас он от тюрьмы, ты это знаешь? А тутовые сады? Напечатал несколько статей в «Известиях» и не допустил, чтоб правительство пустило их под топор, как позднее пустило под топор виноградники. Что за жизнь без шелковичного листа? Остановился бы Карабахский шёлковый комбинат и его филиалы в сёлах. Сотни людей лишились бы работы. А тутовая ягода, свежая и сушёная, а дошаб, а животворная тутовка? Я вот думаю, это каким же бездушным надо быть, чтобы сесть и решить уничтожить эти тысячелетние сады, по сути дела – оставить обитателей этих краёв без средств к существованию. Собственно, у нас всякое решение неизменно било по простому человеку. Что на благо ему, то остаётся на бумаге, а что во вред – оно тут как тут.

– Полно тебе языком молоть, дай ребёнку поесть.

– А я что, мешаю? Пусть ест на здоровье. Мы беседуем. Стол накрывают не для того, чтобы ни о чём, помимо еды, не думать, – растолковал отец. – Застолье – и для беседы. Что-то скажешь и что-то услышишь, чему-то научишь, а чему-то научишься. Едят все на свете – и лошадь, и корова, тем человек и отличается от скотины, что дан ему разум. И мысль, и речь, и умение слушать. И ещё он памятью наделён. А без этого он та же скотина. Бога ради, не мешай, не то как встану… – наигранно пригрозил отец.