Илона Якимова - Белокурый. Грубое сватовство

Но и хвала спотыкалась о ту же мысль – об источнике зла.

Она не могла плакать над убитым, ибо дух его возмутится тем, что убийца все еще жив.

Она не могла возблагодарить Господа, что отец погиб и не узнал ее дальнейшей судьбы – ибо это значило бы косвенно благодарить убийцу.

Она – женщина – не могла ничего.

Ей следовало бы родиться мужчиной.

Прильнув лицом к ледяному серому камню, она не слыхала, как одинокий всадник миновал распахнутые ворота кладбища, медленно въехал за ограду, вторгаясь верхом туда, куда добрый христианин пришел бы пешим – и склонив в смирении голову, ибо все мы бренны. Но голос, раздавшийся откуда-то сверху, не испугал ее – голос этот был более привычен, чем хотелось бы.

– О чем ты думаешь?

Несколько мгновений прошло в молчании. Лев combatant на плаще всадника переливался золотом шитья в меркнущем свете дня, сияли под боннетом рыжие кудри, узкие зеленые глаза глядели насмешливо, холодно. Острое и породистое лицо лиса, языческое почти совершенство черт, которым он гордился, которое так берег. Она не хотела говорить вовсе, но и знала, что просто так он не уйдет:

– О том, что Бог жесток со мною.

– Господь тут не при чем – благодарить можешь этого подонка, бастарда королевской шлюхи, именно он вырезал тогда под сотню наших.

Бастард королевской шлюхи. Самое мягкое, чем лорд Глэмис потчевал их общего старинного врага, и это было неправдой, но противоречить весьма опасно.

– Если бы не он , были бы у тебя и дом, и семья, ведь верно?

Она промолчала, но он продолжил:

– Если бы не он , моя мать осталась бы жива.

Женщина молчала.

– Если бы не он , нам не пришлось бы есть хлеб изгнания, но Господь справедлив. Теперь, когда король мертв, когда мы вернулись, кто встанет у нас на пути? Кто осмелится, кто сравнится с великой мощью графа Ангуса?

Слушая пустые слова, устало сомкнула веки, прислонясь лбом к могильному камню. Говорят за верное, что он вот-вот женится на сестре графа Марискла, но и грядущий брак не спас ее от преследования – ни красавица-невеста, ни собственное раздавшееся тело. Удивительна взаимная обреченность жертвы и палача… более всего ей сейчас хотелось, чтоб он замолчал, чтоб замер вибрирующий звук его голоса – от которого младенец внутри немедленно и болезненно повернулся.

Она поморщилась.

– Не горюй, он появится здесь, рано или поздно – дядя Джордж обещал, и ты сможешь вернуть долг…

Но ответ, данный ею, вовсе не вдохновил его:

– У меня уже есть не один грех на душе… и я принесла покаяние.

Молодой человек неприятно улыбнулся, вкрадчиво уточнил:

– Богу, Дженет, не людям. И когда мы не сможем убрать его открыто, ты сделаешь это во тьме опочивальни, не так ли?

Он говорил так, словно мужчины и их похоть могли вызвать в ней что-то, кроме усталости, кроме отвращения к ним – и к себе. И Дженет опять промолчала. Чему-чему, а уж молчать кузен научил ее превосходно.

Он же тем временем приблизился, наклонился с седла:

– А, может, заехать тебе в пузо, как следует, Джен? Лучше выкинуть, чем принести на могилу отца ублюдка, не так ли?

Она встрепенулась, отступила и ощерилась, закрывая руками дитя во чреве:

– Ненавижу тебя, Джон!

Молодой лорд Глэмис расхохотался:

– Я знаю. Вот была бы умора, кабы ты меня любила, Джен… как опростаешься – для тебя найдется работенка, уж будь уверена.

Джон Лайон, лорд Глэмис, выпрямился в седле, чуть тронул поводья, и кобыла, всхрапнув, трусцой направилась к темнеющей в отдалении глыбе замка Далкит. Дженет проводила своего мучителя взором – в нем, всаднике, была грация кентавра, античного героя, зверя. Удивительно, до какой степени порок может укорениться в самом доблестном внешне создании Господнем… А после вновь опустилась на колени, тяжко опираясь на камень. Ветви она уже убрала, стерла грязь и птичий помет с грубой резьбы песчаника. Надобно помолиться, но как, когда теперь она поневоле думает только об обещанном Джоном случае, только о том дне, когда они снова встретятся? Она помнила его таким, как видела семь лет назад – сияющим. Но сатана тоже был прекрасен, тоже сиял, прежде чем обрел свое настоящее имя.

Она не назовет имени, вознося слова молитвы. В конце концов, для скорби Дженет приходит сюда, не для смущающих душу мыслей возмездия. Всё после – после того, как помолчит и покинет надгробье, которое сейчас обнимает так, словно это плечи мужчины, ближайшего по крови. На могильном камне стоит только одна дата – 1528, год его гибели. И имя – Джордж Дуглас.

Но при жизни ее рано поседевшего отца все звали Джорди.

Джорди Пегий Пес Дуглас.

Шотландия, Линлитгоу, март 1543

Фонтан замерз, чаши его наполнял снег.

Некому было плакать ни о казненном создателе фонтана, ни о казнившем его короле, ибо оба уже вышли из людской памяти в те поля мертвых, которые, как двор замка Линлитгоу сейчас, заметал снег безвременья – странное дело для начала весны, однако в этот год все было не так, как в прошлый, когда в стране еще был государь.

Государь, не младеница в колыбели.

Посол прибыл из Эдинбурга, сполна отведав гостеприимства и лживости лорда-правителя королевства, регента, его высокой светлости графа Аррана, посол был сыт по горло нелепыми клятвами и сбивчивыми обещаниями, которые сыпались, словно из рога изобилия, из кривого рта Джеймса Гамильтона, он желал посмотреть в глаза этой женщине, что затаилась в своем логове на берегу озера, словно волчица, загнанная егерями, телом заслоняющая собственного щенка. Издалека замок, плывущий по-над серебряной водой Линлитгоу Лох, был похож на те видения, что возникали в голове англичанина когда-то давно, в детстве, когда кормилица рассказывала мальчику сказки о принцессе, уколовшейся волшебным веретеном, уснувшей на целый век – такой же молчаливый, окутанный мглой тумана, мелкой пургой, такой же невесомый, уязвимый, неосязаемый, словно мираж, словно обман зрения, какие порой создают жители холмов, когда решают морочить смертных. И, тем не менее, он, уже не мальчик, прекрасно знал, что принцесса – подлинная принцесса в этой башне – не спит, караулит свое дитя, стережет судьбу, приманивает фортуну. И, по слухам, уже двое принцев – один от границы, другой из-за моря – стремятся к ней, не жалея сил, не считая павших коней, чтобы пробудить поцелуем к подлинной, полновластной жизни… Что за горькое имя у этой женщины – Мария, и судьба, достойная Ниобеи. Столь молода, но дважды уже потеряла все – и также троих рожденных ею сыновей, а живой четвертый в разлуке с ней уже не помнит ее голос, тепло ее рук. Все, что есть в утешение – вдовий замок да хилая девчонка, предмет раздора двух, да нет же – трех королевств! Ведь еще и Франциск Валуа не преминет вмешаться, почуяв запах слабости, запах тления от тела мертвого Джеймса, упокоившегося в Холирудском аббатстве возле Летней королевы Мадлен, возле младенцев-принцев.