Белва Плейн - Пылающий Эдем

– В особенности, – вставил молчавший до сих пор мистер Юргенс, – в особенности, если во главе правительства будет стоять здравомыслящий человек, как, например, сейчас, – его пухлые щеки приподнялись в улыбке, сузив глаза до щелочек, – Я вкладываю здесь деньги только потому, что чувствую себя надежно.

– Смогу разделить вашу уверенность, – пошутил Николас, – если буду переизбран.

Юргенс помахал сигарой:

– Никаких проблем! Другие… этот Курсон и компания… мошки – и ничего больше. Уверяю вас, я даже не волнуюсь.

Подали обед. Только француз и швед мог создать такие божественные суфле и соусы, и такой десерт, блюдо с которым официант с гордостью пронес через зал, высоко подняв над головой.

Трое молодых парней запели перед микрофоном. Одеты они были так, словно только вернулись с уборки сахарного тростника. Возможно, так оно и было. Голоса звучали мягко, наполненно.

Фрэнсис поставил себя на их место. Что они видят? Загорелые до красноты белые лица, белые тела в шелках, горы еды, сверкание драгоценностей. Интересно, что они думают обо всем этом.

Для окружавших его людей обстановка была вполне естественной, ничем не примечательной. Он отвлекся от беседы за столом и огляделся вокруг, подмечая выражения лиц, ловя обрывки разговоров. Затем, как обычно, его вернули к действительности.

– Ты за тысячу миль отсюда, – сердито прошептала Марджори.

– За три или четыре. Извини. Ее глаза умоляли:

– Пожалуйста, сделай над собой усилие.

Ей не хотелось обидеть премьер-министра. Раз он был премьер-министром, для нее не имел значения цвет его кожи. Она наслаждалась обстановкой. Ей нравилось то, что на ней красивое платье, что она находится в этом месте. Глаза ее сверкали, как алмазы. Она думала о двух миллионах долларов.

После обеда они вышли на террасу и спустились на пляж. Начавшийся отлив обнажил корни деревьев, а заодно и всякий мусор: бутылки, консервные банки. Тут и там виднелись пятна масла и бензина.

– Не следят за чистотой, – заметил Николас. – Я удивлен.

– Более того, – сказал Фрэнсис, – посмотрите на пленку ила, покрывающую воду. Это из-за дренажных работ. Ил не пропускает свет, и кораллы гибнут. Когда добывали песок для строительства, разрушили рифы. Вот что здесь происходит. Да, – произнес он, – осушают море, сносят горы, что дальше? Насилие, это – насилие.

– О, – начал Николас, – вы говорите, как…

Как Патрик Курсон, подумал Фрэнсис. Вот что он собирался сказать. И это правда: Патрик всегда так говорил.

– Вы не можете остановить двадцатый век, – заметил Юргенс.

– Надо научно распоряжаться землей, а не насиловать ее. Насилие, – повторил Фрэнсис. Слово было уродливым и злым, и очень подходящим.

Когда они направились к машинам, он поймал на себе яростный взгляд Марджори.

Николас поехал с Лютерами, они должны были довезти его до дома. Перед тем как выйти, он напомнил Фрэнсису:

– Надеюсь, вы подумаете о предложении Алеппо, Фрэнсис. Несмотря на все ваши слова, этим вы принесете пользу не только себе, но и стране. Прошу вас, подумайте.

– Естественно, – злобно отозвалась Марджори, – плантаторы не хотят перемен, потому что потеряют работников. Мы все это знаем.

– Это не обо мне, – с горячностью сказал Фрэнсис. Николас воздержался от комментариев и подал Фрэнсису руку:

– К сожалению, встреча получилась скомканной. Но вы подумаете, обещаете мне?

– Хорошо, – соблюдая правила приличия ответил Фрэнсис.

– Спасибо за чудесный вечер, – промурлыкала Марджори. – Обед был великолепен.

Когда они отъехали от дома Николаса, Марджори повернулась к нему:

– Должна сказать тебе, что ты смешон! Твои разговоры о кораллах и рифах! Они посчитали тебя эксцентричным и занудливым. Не знаю, чего ты надеялся достичь подобными разговорами.

– Я ничего не надеялся достичь. У меня было такое настроение. Я хотел, чтобы все побыстрее кончилось. Или, по-твоему, я не подвержен разным настроениям, как другие?

– Ты был похож на этих хиппи или экологистов… Или на младшего брата Да Куньи, который все пишет свои статьи.

– Молодой Да Куньи озабочен происходящим. А старшее поколение не думает ни о чем, кроме денег.

– Мне кажется, что ты совеем не против денег!

– Нет, не против. Но я зарабатываю их честным путем.

– Зарабатываешь! Этого никто не может отрицать! Беспокоишься о бананах, о рабочих, слишком много дождей или слишком мало, – слова стремительно слетали с ее губ. – Послушай, Фрэнсис, Мейган не может здесь оставаться. Ей нужен специальный уход. Когда она подрастет, ей потребуется специальная школа, которой здесь нет. А это наш шанс обеспечить ей все это. И нормальную жизнь для себя, без всяких ненужных забот. Клянусь, я никогда не прощу тебе, если ты откажешься, Фрэнсис. Никогда.

Он молчал, и она снова повторила:

– Никогда. На этот раз я говорю серьезно.

А он думал о том, что когда-то ее голос звучал для него гармоничной сладкозвучной музыкой. Он попытался вспомнить, когда это прекратилось. Он почувствовал всепоглощающую грусть. Словно знал когда-то очень красивую песню и забыл ее, забыл даже название. Вслух он спокойно сказал:

– Я больше не хочу сегодня никаких разговоров, пожалуйста. День был длинным, я очень устал.

– К черту, Фрэнсис! Ненавижу, когда ты затыкаешь мне рот. Ты считаешь, что меня можно выключить, как приемник, по твоему желанию.

Для того, чтобы заговорить, открыть рот, ему потребовалось усилие:

– Я сказал, в другой раз. Я не хочу затыкать тебе рот. Все, что я хочу, это добраться до дома и лечь спать.

– К черту всё! Добирайся домой и ложись спать! Хлопнула дверь машины. Хлопнула дверь спальни.

Она так и спала в комнате через холл. Он подумал, что шум мог разбудить ребенка. Это было последнее, о чем он подумал, проваливаясь в сон.

Спал он плохо, проснулся среди ночи и больше не смог уснуть. Встал с рассветом и вышел прогуляться.

Тропинками за домом, ведущими на Морн, пользовались редко. Влажная трава хлестала его по ногам. Лес просыпался, доносились голоса птиц и тысячи звуков невидимой жизни. Взглянув вверх, он увидел попугая, завораживающий всплеск изумрудного и оранжевого на фоне мрачной тени.

Какой позор! – воскликнула тогда Кэт. – Их контрабандой вывозят в чемоданах. Естественно, что большинство их гибнет в пути. Не могу даже думать об этом!

Своей жалостью к безжизненным существам она напомнила ему его мать.

По заросшей тропинке он спустился вниз. Ему совершенно не хотелось приступать к работе. Полежать бы в траве, может, удастся заснуть. Но это было бы слишком: кто-нибудь найдет его спящим в траве и решит, что он сошел с ума. И он пошел дальше мимо банановых деревьев, пальм, одичавшего сахарного тростника. Остановился, взглянул на дом в окружении ярких деревьев и увидел идущую к нему Марджори.