Мара Минг - Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

– Там Паоло, – услышала я его шепот. – Спит еще, устал. Да оба устали, у меня еще с ногой что-то. Хромаю уже неделю.

– В комнате висела влажная духота: густой июльский суп. Сквозь жалюзи сочилось солнце, мало-мало разбавляя мрак. В нем плыли очертания предметов: тумбочка, диван. Стол, заваленный чем-то. Под окном угадывался матрас; на нем кто-то лежал, закутавшись с головой. Я поинтересовалась:

– Тоже артист? – вполголоса уточнила я. Выяснилось: да, жонглер, старый друг. Нет, вместе не выступают; просто соседствуют в этом скворечнике.

– Ну, а ты?

Джон улыбнулся:

– День хуже, день лучше. Людей почти нет, еще не помню такого.

Я все пыталась разглядеть комнату. Даже не знаю, чего я ожидала от этого жилища: зная Джона, оно могло быть каким угодно. Он ведь и сам был такой: какой угодно. Уличный артист, режиссер, актер, политический активист, борец за возрождение французского патриотизма. Провокатор, великий и ужасный. Сто в одном.

Смешно. Так говорю, будто мы были знакомы сто лет.

На самом деле, мы познакомились недавно: месяца три, может, четыре тому назад. Правда, я лет шесть уже знала его жену: мы встретились, когда никакого Джона еще и в помине не было. Ее все звали Цап, она была русская – из тех непоседливых, энергичных бессребреников перекати-поле, которые колесят по миру, зарабатывая на жизнь каким-нибудь бродячим искусством. Цап зарабатывала тем, что учила жизни: у нее, в отличие от многих, все-таки были амбиции. Одно время мы потеряли друг друга из виду, но этой весной я вдруг вспомнила о ней, и оказалось, что она как раз едет в Москву проводить очередной из своих доморощенных тренингов (а с ней – ее новый французский муж). Всякие тренинги – а также встречи, семинары и просто тусовки – они организовывали без конца, причем в выборе тем были замечательно всеядны: от вегетарианства до стриптиза, от йоги до свободной любви. Я заглянула на огонек и познакомилась с Джоном. Вообще-то он был Жан, Жан-Мари даже. Но от Жана до Джона рукой подать.

– –

Джон, в каком-то смысле, оказался пирожком с начинкой из меня: нам всегда было, о чем поговорить. Путешествия, Индия, авантюры. Он, помню, все хвалил мой английский; что за беда, Маруся, говорил он, русские не хотят учить языки, то ли дело ты. Я смеялась, мол, брось, мой английский давно превратился в хинглиш: полухинди, полуинглиш. Лет пятнадцать назад я бы и по-французски с тобой поговорила, думала я. Но инструменты ржавеют, если ими не пользоваться. По-французски я уже не могла.

Как-то в разговоре я заикнулась, что летом хочу поехать в Италию – я собиралась на оперный фестиваль – и Джона мгновенно осенило.

– Слушай, – сказал он, – ты едешь в Италию – так заезжай и к нам? На недельку, заодно к твоим каникулам. А?

Гм, ответила я.

Все же так рядом, напомнил Джон. Ты через Милан? Ну вот же, всего ночь на поезде или автобусе. Я тебя познакомлю с отличными французскими ребятами.

Ну, даже не знаю, сказала я.

Они тебе покажут нормальную Францию, добавил Джон.

Настоящую французскую Францию. Простой и красивый план. А?

Да, в самом деле, почему нет, вдруг подумала я. Все же действительно рядом.

И согласилась.

С настоящей Францией кому было верить, как не Джону: он был одержим идеей национальной идентичности, а потому знал, как подать родную страну лицом. Его жизненная траектория выглядела довольно затейливо: начав как простой уличный артист, он неуклонно, словно трамвай по рельсам, двигался в направлении политической пропаганды. Он тоже имел амбиции. К моменту нашего знакомства Джон был убежденным антиглобалистом: за кооперацией французского правительства с американцами он видел циничный план лишить французов (да что там французов – всех жителей планеты) памяти, заставить их забыть о корнях. Но, черт побери, у французов были сыр, вино, Жанна д’Арк и бог знает что еще – и французы, по мнению Джона, не имели права об этом забывать. Они должны были гордиться! Слово «национализм» в устах Джона имело позитивную окраску: не ненависть к другим народам, а любовь к своей культуре. Пожалуй, соглашался он, его народу следовало поучиться чему-то у других ( например, у русских , добавлял он обычно), но отказаться от своих уникальных черт, слиться с остальными, стать безликими европейцами – это был страшный финал, худший из возможных.

– Америкашки! – негодовал Джон, сверкая своими пиратскими глазами. – Это все их работа. Вся Европа на одно лицо! Кругом один макдак!

В этом между нами была разница: Джон был по уши в политике, а я в эти дела никогда не лезла. Во-первых, я не верила политикам, ни одному. Я была из тех, кого мои же друзья обзывали «пассивной серой массой»: не махала белыми ленточками, не ходила на митинги, не цитировала статьи известных оппозиционеров. Но это была не пассивность; это была моя принципиальная позиция, даже своего рода протест. Я была убеждена (почему – была ?), что честных людей в политике нет. По крайней мере, у нас. Тогда какая разница, кто именно из них пытается подмять под себя остальных? Об этом мы как-то спорили: как сейчас помню, был вечер, Джон расхаживал по кухне в своем алом китайском халате с драконами и возмущался. Я ела пирожок.

– Ты что, не видишь, куда все катится? – в конце концов воскликнул он.

Я не видела; лично у меня никуда ничего не катилось. У меня вообще все было просто. Существовало единственное правило: наведи порядок в ближнем круге – в семье, в компании, на работе – научись попадать огрызком в урну, а не мимо (и этот-то навык у многих не отточен), а уж потом лезь на броневичок. Для себя я решила вопрос именно так. Я вообще не особенно стремилась спасать мир; меня беспокоило только то, что принадлежало мне лично и за что отвечала лично я. У Джона же все было глобально. Он посвящал политической борьбе львиную долю своего времени, хотя, в целом, держал себя в руках: не поджигал американские флаги, не громил магазины. Он считал, что успеха можно добиться только при помощи слов, объяснений, проще говоря, просвещения масс – и давал интервью, писал тексты, организовывал встречи для тех, кто соглашался на них прийти, чтобы без устали втолковывать людям, как обстоят дела на свете. Его уличные выступления были его агитплощадкой. Люди приходили поглазеть на шоу, а уносили с собой сообщение, которым Джон неизменно приправлял любой сценарий. Он называл себя «un patriote nomade»: бродячим патриотом.

– –

Глаза немного привыкли к темноте. Комнатка была совсем маленькой. Как же они здесь не сталкиваются лбами? Вот она, жизнь французского андеграунда. Ногой я пихнула рюкзак и сумку поближе к стене. В тот момент я так хотела впитывать, что была готова принять все, что угодно.

– Прости. – Джон зевнул в ладонь. – Я еще сплю. Мне бы минут двадцать, на душ и йогу. Ага?