Фэй Уэлдон - Сердца и судьбы

Естественно, там собралась сотня репортеров и фотографов. Как-никак, материал для газетных шапок по всему миру. «Леонардо», эта августейшая фирма, оскорблена и поставлена под подозрение, Клиффорд, чье лицо было знакомо телезрителям во всем мире, – мошенник. И дело оборачивалось достаточно скверно. Когорта адвокатов «Леонардо» все более серела лицами. Судья хмурился. Никому не показано бросаться нолями безнаказанно даже в разговоре, а тем более в кругах, где разговоры равносильны сделкам и записываются на пленку. Записано на пленке? Лица адвокатов «Леонардо» из серых стали белыми.

Пф! Пф! Пф! Одна за другой гасли свечи в Часовне Сатаны. Клиффорд обрел ясность мысли – или это было просто совпадение? Хорошенького понемножку. Он не преступник. Он встал.

– Послушайте, – сказал он. – Если бы мне было дозволено обратиться к суду… – Какой изысканной и сугубо английской была его манера выражаться! Суд решил дозволить, а не отклонить.

– Если вам так хочется, – сказал судья Тули. И Клиффорд заговорил. Он говорил час и никто не предавался собственным мыслям. Он позаимствовал жгучее возмущение Джона Лалли, ныне ушедшее в прошлое, но им, Клиффордом, не забытое. Он только сдернул с этого возмущения параноическую оболочку, и каким же убедительным оно было! Правда всегда убедительна.

Он поведал собравшимся в зале серьезным людям о позорном положении Искусства. О роли в этом позоре огромных и лишь относительно честных денег, о гигантских состояниях, наживаемых и теряемых на шеях горстки борящихся с нуждой художников. Что же, так было всегда. Разве Ван Гог не умер в одиночестве и нищете? А также Рембрандт? Но теперь появился новый элемент – мегаденьги, а значит, и все с ними связанное. Он говорил о странной социальной иерархии Мира Искусства, о сомнительных структурах аукционных фирм; об объединениях спекулянтов, контролирующих цены; о возмутительно высоких комиссионных; о нарушении контрактов, о невежестве экспертов; об отрядах бессовестных посредников, втирающихся между художником и теми, кто просто хочет получать радость от его искусства; о покупке и продаже критиков; о репутациях непомерно и безосновательно раздутых, и других, жестоко погубленных – и все во имя прибыли.

– Лишний ноль? – спросил он. – Вам нужна магнитофонная запись, чтобы убедиться, добавил ли я лишний ноль? Конечно, добавил. Это та атмосфера, в которой я работаю, о чем благородный Маклински прекрасно знает или же он последний дурак. Каким, я убежден, он выглядеть вряд ли хочет.

Свечи погасли, и Клиффорд обрел прежнюю форму, он уже не ежился жалко, но пылал негодованием, был страстен, обаятелен и по-своему искренен.

Судья и присяжные испускали одобрительные восклицания и рукоплескали, мигали лампы-вспышки, и Клиффорд вышел из суда свободным человеком и героем, и в тот же вечер лег в постель с жесткой, умной, курчавой женщиной, которую родители нарекли пуританским именем Честность, и, как обычно, тосковал по нежности Хелен. Но осталась ли она нежной? Может быть, успех сделал ее жесткой? Откуда было ему знать?

Зазвонил телефон. Анджи? Она ведь обладала особым даром мешать ему в подобные минуты. «Не бери трубку!» – сказала Честность, но Клиффорд взял. Он протянул белокурую волосатую руку и узнал про смерть Анджи. С первым же рейсом он улетел в Англию к Барбаре и, с сожалением должна сказать (если мы хоть чуточку жалеем Анджи, а я жалею – самую чуточку), – к Хелен. Он даже не стал ждать похорон.

– Клиффорд, – сказала Хелен, – не говори глупости!

Она сидела в своей очаровательной гостиной – бледно-зеленый шелк и чуть золотистая мебель, – держа трубку белого телефона. На ней было мягкое кремовое платье, вышитое на груди крохотными желтенькими цветочками, а каштановые кудри обрамляли лицо. Услышав голос Клиффорда, она побледнела, но своему голосу не позволила дрогнуть. Нелл следила за ней из угла комнаты: она уже не вышивала розы (этот заказ был давным-давно выполнен), но все равно каким-то образом осталась неотъемлемой частью этого дома – и как же иначе? Она прикрикивала на мальчиков – умойтесь, приберите свои комнаты, снимите трубку, спросите, кто звонит маме, а они смеялись, стонали и делали, что она говорила, принимая ее, как свою. Хелен тоже невольно смеялась, наблюдая за ней. Она моя дочь, думала она, дочь, которой у меня никогда не было. А Нелл, глядя в этот вечер на Хелен, говорившую с Клиффордом, думала, что никогда еще не видела женщины столь красивой, столь несомненно созданной, чтобы влиять на сердца и судьбы мужчин. «Если бы только я могла быть такой, – думала Нелл. – Если бы только она была моей матерью!» А потом подумала: «Нет, такой я стать не могу, я слишком колючая и грубая и рада этому. Не хочу жить посредством мужчин. Рядом с ними – конечно, но не благодаря им».

Сама Нелл, теперь, когда Хелен заботилась о ней, следила, чтобы она ела и спала, давала ее жизни смысл и цель, стала очень даже красивой, но не сознавала этого, как часто случается с девушками, росшими без отца. Ее волосы, все еще короткие, черные, торчащие нелепыми колючками, теперь, когда она была ведущей манекенщицей «Дома Лалли», превратились в ее фирменный знак. Они добавляли своего рода допустимую фривольность к дорогому, но чуть-чуть слишком солидному ярлыку «Лалли». Ведь очень трудно было избегнуть опасности – и Хелен это знала – того, что их модели, подчиняясь более деньгам, нежели вкусу, начнут обретать популярность у более старших возрастных групп, а с ней и определенную тяжеловесность. Нелл сохраняла образ «Лалли» юным. Она же считала свой успех каким-то непонятным вывертом и не относилась к себе серьезно. Опять-таки это судьба девушек без отцов.

– Клиффорд, – беззаботно сказала Хелен, – мы уже дважды женились. Третий раз будет лишним вдвойне, учитывая второй. Да и близнецы не обрадуются.

– Если ты скажешь, что близнецы мои, я поверю, – сказал Клиффорд (наибольшее извинение, на какое он вообще был способен, но не вполне достаточное для Хелен). – Да и не все ли равно?

– Им не все равно, – сказала она.

– Обсудим потом, – сказал он. – Ты ведь свободна и можешь выйти замуж, так?

Голос у него был громкий и твердый. В своем углу Нелл прекрасно его слышала.

– Да, – сказала Хелен, – и мне это нравится. Я хочу, чтобы и дальше так было.

– Мне надо поговорить с тобой серьезно, – сказал Клиффорд. – Я сейчас приеду.

– Нет, – сказала Хелен. – Клиффорд, годы и годы я ждала этого звонка, но теперь уже поздно. Я как раз нашла кого-то другого.

И она положила трубку.

– Но это же не так? – спросила Нелл с тревогой, и тут же добавила: – Извините, это ведь не для чужих ушей. Мне не следовало слушать.