Елена Ларина - Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб

– Меня послали, – ответила я кратко, потому что от воздушных ям почти забыла свою легенду.

– Кто посмел? – едва заметно улыбнулся он.

– «Невское время», – ответила я, собравшись с мыслями. – Конкурс в Лозанне освещать.

– Да? – вежливо подивился он, заинтересованно рассматривая спину проходящей мимо стюардессы.

– Да, – ответила я с вызовом.

Он не отрываясь смотрел в проход.

– Наверное, интервью твое сильно понравилось, – с едва заметной издевкой заметил он, – раз так далеко послали.

– Возможно, – ответила я кратко. Обсуждать интервью и метод его получения мне не хотелось.

– Знаешь, Серафим, – он повернулся ко мне и серьезно сказал: – А я тебя искал.

– Да? – невинно хлопнула я глазами. – Зачем?

– Очки хотел отдать. Ты их у меня забыла. Только вот беда – в «Невском времени» о тебе никто слыхом не слыхивал. Что скажешь?

– Скажу, что я внештатный корреспондент, – уверенно ответила я, потому что к этому вопросу заранее была готова. – У меня есть работодатель. Главное, чтобы обо мне знал он.

Только и всего. – И с правдивым удивлением спросила: – А интервью свое в газете ты разве не читал?

– Нет. Не читал, – в тон мне ответил он. – Журналисты, к твоему сведению, о выходе интервью обычно сообщают тому, кто его давал. Только и всего. Учти на будущее. Тебе, как я понимаю, у Шелеста еще интервью брать.

Как настоящая рыба, я хватала губами воздух, так и не придумав, что сказать. Самолет уже давно набрал высоту. А за нашей беседой я даже не заметила, когда мы перестали нырять в воздушные ямы. Мне казалось, что я набираю высоту в личном, автономном режиме.

Когда в проходе показалась Тамара Генриховна, я вздрогнула от неожиданности.

Туманский закрыл глаза и, кажется, собирался спать. Это было так чудовищно несправедливо, что я заерзала в кресле и расстегнула ремень, который стеснял меня в движениях.

Тамара Генриховна с любезнейшей улыбкой склонилась над нами.

– Ну как вы, Геллочка? Такой тяжелый подъем. У Эдика уши заложило.

– Надеюсь, не навсегда, – Туманский открыл глаза.

– А вы как, Володенька?– не замечая иронии, спросила она.

– Со слухом все в порядке. Вот поспать бы полчасика… – ответил Туманский мечтательно.

– Геллочка, познакомьтесь, это Владимир Туманский, мой самый любимый музыкант, -лучезарно улыбнувшись, сказала Тамара Генриховна, сразив меня наповал степенью своей искренности. Отставать нельзя, подумала я. -А это Гелла…

– Гелла? – приподнял брови Туманский. – Как мило…

– Переводчица, журналистка и многое-многое другое, – Тамара Генриховна многозначительно закатила глаза. Она играла на грани фола.

– Очень приятно, – изобразила я полный восторг.

– Взаимно, – галантно ответил Туманский.

– Володенька, хотите с Эдиком посидеть, поговорить… – ласково предложила бдительная Тамара Генриховна.

– Спасибо, – благодарно сказал Туманский. – Но мне бы поспать.– И добавил, как я полагаю, лично для меня: – А спать-то мне все равно с кем.

Тамара Генриховна откланялась и, успокоенная, ушла.

Это ж надо! Он нагло закрыл глаза, скрестил на груди руки и явно намеревался остаток пути проспать. А я все сидела к нему вполоборота и глядела. И единственная мысль крепла во мне и побеждала – влюбить до смерти и бросить. Я все ради этого сделаю! Ему все равно с кем спать… Ну надо же!

– Ангел мой, хватит на меня смотреть, – не открывая глаз, сказал он. – Не все мне равно. Иначе пошел бы спать с Шелестом.

Он действительно проспал полтора часа, честно провалившись в неведомые мне дали. Сначала я неотрывно смотрела в окно и ругала себя за то, что моему сказочному обществу мужчина предпочитает здоровый сон. Можно было, наверное, придумать что-то экстравагантное и заставить его говорить со мной всю дорогу. С толком использовать отпущенное время. Ведь полтора часа рядом с Туманским на дороге не валяются. Но и будить его мне тоже было жалко.

Потом, боясь потревожить его резким движением, я осторожно оглянулась, засмотрелась и подумала, что полтора часа рядом со спящим Туманским тоже кое-чего стоят. И не смогла удержаться от сознательного мазохизма – я разглядывала его и напоминала себе чуть ли не словами: это тот самый мужчина, с которым у меня все было так, как ни с кем и никогда. Но мне нельзя расслабляться. Я должна сделать так, чтобы он тоже почувствовал про меня что-то особенное… А потом бросить.

Я напоминала себе кошку, запущенную в чужой дом. Кошка осторожно принюхивается, боится сделать неосторожный шаг, пугается любого движения, пригибается к полу. Так и я, вытянув шею, перепрыгивала глазами с его темных ресниц на губы, со свежеподстриженных волос, теперь немного не достающих до плеч, на сильную шею. Осторожно заглянула за ворот полосатой рубашки, пытаясь разобраться, где тут живет его горько-шоколадный голос. И не была уже так уверена в том, что бросать его обязательно. Бросить ведь можно в любой момент -раньше, позже. Зачем торопиться?

Собственно, о чем это я? Бросить? Бросить можно только то, что имеешь. Для начала неплохо было бы иметь. Может, я вообще все это себе придумала? И не было ничего – ни громадной овчарки, ни кофе, ни снега, ни полного взаимопонимания без слов.

Голова стала тяжелой, глаза устали. Мне самой захотелось уснуть. Но не просто так, а на его плече, которое как раз было совсем рядом. Я еле удержалась, чтобы этого не сделать. Вот уж довспоминалась, нечего сказать. До полного отклонения от заданного курса.

К счастью, самолет в это время начал снижаться. Я долго готовилась, прежде чем прикоснулась к его руке. Теперь у меня было полное право его разбудить.

Он проснулся раньше. Я успела только воровато отдернуть руку, как будто собиралась украсть у него бумажник. Почувствовала себя крайне неловко. Но он ничего не сказал. А скорее всего, просто не заметил. Вид у него был мрачноватый. Возвращение к жизни давалось ему с ощутимым трудом.

Приземлились мы почти незаметно. Или это мне просто так показалось, потому что до самой последней минуты я напряженно ждала, что он мне что-нибудь скажет. Но он, по-моему, вообще забыл, что мы знакомы.

Самолет окончательно остановился. Туманский встал, потянулся и полез за своей сумкой на полку. А в это время Тамара Генриховна ринулась ко мне и потянула за собой, наскоро попрощавшись с Туманским за нас обеих. Она утаскивала меня по проходу, как мать свою загулявшую дочку. Я обернулась, но за толпой, высыпавшей в проход, его уже не увидела.

За границей я оказалась впервые в жизни. Но, честное слово, меня ничего не впечатлило – ни длинный гофрированный коридор, ведущий от двери самолета в аэропорт, ни молниеносная процедура паспортного контроля, ни приветливые лица швейцарских служащих. Я попала в Швейцарию совершенно не в том настроении. Я была под другим впечатлением. И в душе моей висела табличка «Занято».