Андрей Радзиевский - Мы, кажется, встречались где-то?

– Слышь, друг! – Женька вздрогнул, за спиной стоял мужчина лет сорока, покачиваясь на огромных ногах, чувствовалось, что определенную дозу из бутылки, торчащей, стволом орудия из огромного кармана плаща, уже принял. – Давай вы-пьем! – пророкотал он и последний слог «пьем» прозвучал, как команда командира-артиллериста – «Пли!».

Виднеющийся край этикетки подсказывал недавние «777», и вкус содержимого тут же возник во рту, как будто испил только что. Напомненное муторно затуманилось в голове и, выдавив кислую улыбку, он попытался отделаться шуткой:

– Третьего не хватает.

– Начнем, а там кто-нибудь да и подойдет! – улыбаясь, видимо, не поняв Женькиной шутки, подначивал пьяный.

– Пойду, поищу кого-нибудь, – бросил Женька, и был вынужден вернуться из подворотни в суматоху улицы. От ловимых ртом на ходу капель дождя привкус бормотухи стирался, но медленно. Опять замелькали витрины и двери, афиши и вывески, ворота, проемы, крылечки, окна, подъезды, лестницы… Ноги понесли все быстрее, и уже словно летел вверх по Невскому, лавируя в слаломе меж прохожих, мгновенно и непроизвольно рассчитывая множество пешеходных ситуаций: как разойтись, не задев никого. Летел, понимая, что опять пытается обмануть самого себя, ведь спешить ему совершенно некуда в этом городе, кроме опостылевшего общежития, которое все это время, кроме сна, дарило ему радость писем, а теперь уже нет и того.

Дождь неожиданно стих, по лицу еще ползли, согретые горящими щеками, теплые капли. Уставшие от ходьбы ноги медленно перебирали асфальт, шкрябая промокшими тяжелыми ботинками. Кто-то нечаянно задел Женьку, и он, очнувшись, увидел, как людская масса плавно обтекает его, растворяясь у входа на станцию «Площадь Восстания», проспект растворился в площади, и он стоит, замерев, как на распутье, только не хватает камня с пояснениями: «Налево пойдешь… направо пойдешь… найдешь». По диагонали, через площадь, часы на башне Московского вокзала пытались напомнить, что пора бы все же вернуться в единственное его пристанище в Ленинграде, но было тщетно, так как сам вокзал прокричал ему о поезде в Крым. Сердце заколотилось при этом, и если б состав отходил сейчас, то, наверное, Женька, не раздумывая, как и что, в него бы запрыгнул! Только знал, что ближайший рейс к его морю отправляется утром, и к тому же не смог найти ответ на один вопрос: «Зачем? Посмотреть на красные „жигули“? Вон поехали, смотри, они же все одинаковые…».

Московский вокзал, единственное место этого огромного города, как длинная ниточка, соединяющая его с домом, и как указатель, что дом далеко-далеко – почти два дня пути. До боли вдруг захотелось увидеть хоть кого-то знакомого, но где уж там в миллионном Ленинграде парню из тихой Алушты узнать в проходящих чье-то лицо – нереально. Он подумал, что с одиночеством, наверное, легче справиться в глухой тайге, чем в кишащем людьми мегаполисе, когда мимо проходят тысячи тебе неизвестных лиц, когда не с кем обмолвиться о наболевшем, и даже некому позвонить. Тут в памяти всплыли почему-то запомнившиеся цифры на красненьком телефоне Светланы, возможно, от того, что среди них, хоть и не в ряд, но тоже были три цифры «семь». Он понимал, что звонить, с одной стороны, глупо и нет той причины, а с другой стороны – это единственный номер огромного города, который он может набрать. Ряды телефонных будок у входа в метро подтолкнули в надежде, что хоть один человек, но может ответить на его вызов из этого бесконечья зашторенных окон.

Пока крутил диск, подумал о том, что встреча с Ланой была для него непонятной и странной. Домой пригласила легко, не раздумывая, казалось – в заботе о нем, но все было, будто это еще ничего не значит, и происходило так – как обычно. Пили, особо не зная, о чем говорить, ночь провели вместе, в одной постели, но будто по разные стороны баррикад, и совершенно не понятно, кто такой Алик, и какова его роль, коль она с ним обсуждала его? Хотел вырваться из одного треугольника, а попал в другой. Когда отпустил диск в урчании на последней цифре, то уже хотел, чтоб номер был занят или никто не ответил, однако Светлана была дома:

– М-мда-а.

– Все мурлыкаешь? Привет! Мне представляться или узнала?

– Боюсь, ошибившись, обидеть.

– А обидеть, не узнав, не боишься? Впрочем, я же «ненормальный», так что ошибайся, я без обид.

– А, Гений-Евгений, и правда, не узнала. Номер запомнил? Чем занимаешься? – традиционный вопрос, когда говорить не о чем.

– Да вот ударился в науку. – Паясничал больше сам перед собой Женька. – Пытаюсь узнать экспериментально, сколько капель дождя упадет на мою голову, пока пройду весь Невский.

Она ухмыльнулась, и он легко себе это представил.

– Ну и?..

– Не успел. Немножко не дошел, дождь кончился, вот стою, жду, когда он пойдет снова.

– Все чудачишь, – подобрала более мягкое определение Светлана, и в трубку ворвалась музыка. – Подожди минутку, – она закрыла трубку рукой, скорей всего была не одна.

– Хочешь, приезжай, – музыка уже играла тише, а предложение прозвучало в такой тональности, что не хватало продолжения фразы: «А хочешь, не приезжай».

– Эксперимент сорвется, вдруг еще пойдет дождь. Иначе потом придется начинать все сначала. Приезжай ты ко мне, поможешь в изучении питерских дождей.

– Ну, для меня это пройденный этап, да и я еще в своем уме. – Послышался сигнал ограничителя, через тридцать секунд разговор прервется. – Ты неисправим, – и, прихмыкнув, она добавила, – а то я бы тебя с Аликом познакомила.

– Извини, боюсь, мой рейсовый автобус будет немного нелепо смотреться рядом с его темно-синими «жигулями»… – техника сработала точно, договорить он не успел.

Повесив трубку, подумал о том, что хотя ему и непонятна Светлана-Лана, но, возможно, так жить честнее, чем говорить о любви, а потом извиняться, что «так уж получилось…». К тому же, вполне возможно, что Алик ей – старший брат, и не стоит придумывать лишнего, но в любом случае ему теперь окончательно понятно, что этот номер можно забыть, это совсем не его.

Время подступило к полночи, и ряды прохожих быстро скудели, кто-то еще опаздывал и торопился, а кто-то брел уже не спеша. У входа в метро прощались влюбленные, в окнах гасли огни, и только витрины продолжали размазывать по мокрому асфальту безжизненное сияние. Где-то вдалеке брела подвыпившая компания, слышались пенье и смех, они удалялись, стихало, улица засыпала, отдавая себя во власть одиноких постовых милиционеров, и только сейчас Женька почувствовал такую усталость, будто он Невский проспект, истоптанный за день тысячами ног. Больше не смог сопротивляться голосу разума, сдался и поскорее нырнул в метро, поспешив, не опоздать на последний поезд.