Татьяна Чебатуркина - Победи себя

Иллюстратор Наталья Ананьева

Редактор Ольга Ананьева

© Татьяна Чебатуркина, 2018

© Наталья Ананьева, иллюстрации, 2018

ISBN 978-5-4490-2844-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Она стояла у старенькой деревянной кухни в тени большой разросшейся старой яблони, которая неожиданно весной вдруг осветилась разливом множества цветочных бутонов, словно на прощание, напоследок решилась подарить миру свои прекрасные плоды.

Рабочие разбирали сгнившие крышу и стены сарая над погребом. Документы на продажу бабушкиного дома были готовы, но все упиралось в задержку с поступлением денег в банк. Или они где-то прокручивались неторопливо. И сумма была средняя – материнский капитал, но для небольшой деревни, откуда жители постепенно разъезжались, кто куда, это было большой удачей – продать старый, но еще крепкий деревянный дом каким-то приезжим фермерам из ближнего зарубежья, вернувшимся на родину.

«Придется неделю пожить здесь, пока не приедут будущие хозяева», – какая-то мучительная печаль и тревога поднимали Ирину рано утром со старенького диванчика в зале, выпроваживали во двор, где кучи мусора после зимнего засилья никто не убирал. Не надрывался мотоблок, причесывая картофельное поле, толпились засохшие палки среди роскошных малиновых кустов. Дом простоял одиноко всю зиму без людей, когда осенью старшая дочь Ульяна забрала старенькую мать к себе в Самару.

Обжигающий зной после освежающих проливных дождей с громом захлестнул неожиданно конец мая, но в речке вода пока не прогрелась, и только самые отчаянные мальчишки на спор ныряли с высокого берега, а потом прыгали на песке, чтобы согреться.

«Что ты рвешь себе душу? Дом практически уже продан, ты живешь теперь в прекрасном большом городе, учишься в вузе, рядом близкие люди. Но почему так невыносимо больно чувствовать неотвратимость предстоящего расставания с вещами и своими детскими воспоминаниями, понимая, что часто очень многое не зависит от тебя, от твоих привычек и твоего желания? И это щемящее чувство называется разлука. Разлука с тем, что тебе было дорого, что никогда больше не повторится и не вернется».

Вдруг раздался шум и треск – подпорки сарая не выдержали бесцеремонного вмешательства трех здоровых парней, и с грохотом в клубах пыльного облака замшелая шиферная крыша сложилась на погреб вместе с досками стен, обмазанных в давние времена глиной с соломой.

Никто не пострадал, мужики плюнули в растерянности, наглотавшись, пыли, выразились вслух нецензурным матом и, сложив инструменты наспех под крыжовником, отправились на обед.

Ирина подошла поближе. Эта жалкая куча кусков поломанного шифера, гнилых досок напомнила лишний раз, что ничего нет вечного в мире, все постепенно ветшает, стареет, ждет замены.

И вдруг ее внимание привлек торчащий из-под обломка треснувшей серой доски сверток в когда-то белом, но и теперь еще крепком льняном полотенце с вышитым крестиком краем.

Мешковина сгнила, торчала кусками рядом, а в полотенце были завернуты – Ирина ахнула – настоящий кулацкий обрез и горсть тяжелых патронов.

«Господи! Сколько лет пролежало это оружие времен гражданской войны? И никому не потребовалось! У кого оно было и сколько на нем крови человеческой? В банде был когда-то его хозяин или в отряде красногвардейцев? Или просто припас человек на всякий случай, чтобы достать в нужный момент? Забыть про такую игрушку, конечно, никто не смог бы. Значит, не было нужды доставать. Или страх всю жизнь травил душу, чтобы скрыть свое прошлое? Или смерть помешала достать этот сверток и утопить его в дерме сортира на заднем дворе?»

И, держа в руках укороченный деревянный приклад старой дореволюционной винтовки со спиленным почерневшим стволом, ветхое полотенце с патронами, вдруг пришло неожиданно четкое страшное решение: эта находка послана мне не случайно. Именно из этого обреза я могу убить Сергея.

Если бы можно было стереть из памяти беспощадные картины своего испуга, растерянности, беспомощности и отчаяния того летнего, такого ясного дня, когда внезапно оборвалась счастливая радость беззаботного существования. Когда в сердце корявой коркой постепенно запеклось только одно чувство – ненависть.

Ирина никогда не осуждала свою мать Галину. Светловолосая, с кудельками химической завивки, стройная, как девчонка, вечно что-то напевающая, моторная, деловитая, она могла бы быть неизменной ведущей на праздничных вечерах в Доме культуры, приятной собеседницей в кругу семейных пар, если бы вышла замуж за какого-нибудь интеллигента. Но первый ее муж, отец Ирины, спился постепенно, еще с юности приобщившись к походам в глубокий погреб, где его мать держала бутылки с самогонкой. Налеты милиции оканчивались по-разному: иногда конфискацией самогонного аппарата, партии свежеприготовленного на продажу товара и огромными штрафами. Иногда просто потихоньку изымали ящики с бутылками и строго предупреждали.

Привычка к употреблению чарочки для поднятия духа постепенно все похоронила для отца: и увлечение футболом, и школьные интересы, и семейную жизнь. Бабушка Маша продала после развода сына свой дом, переехала в пригород, купила землянку и, спохватившись, кинулась лечить единственного сына от запоев, возила его по бабкам, выкидывала все свои сбережения, забыв о маленькой внучке.

А мамочку Ирины Галину подхватил замуж старикан-вдовец. Его дети выросли, разъехались по городам, а на соседней улице жила молодка – фельдшерица, бойкая, сладкая ягодка, правда, с дитем. Мать выдержала ровно десять лет все ночные притязания стареющего мужа, его дневные придирки и нытье, бесконечные жалобы на участившиеся запоры и отказывающие ноги. И, наконец, решившись, позвонила старшей дочери своего мужа и предупредила, чтобы забирали старика-отца, куда хотят, хоть в дом для престарелых.

Ирине было четырнадцать лет, и она отлично помнила, как они с матерью вернулись в свою двухкомнатную квартиру в двухэтажном доме, которую постоянно меняющиеся квартиранты довели до ужасного состояния. Как кричала потом в их кухоньке приехавшая за отцом полная мужеподобная женщина, призывая на голову матери все проклятия, существующие в мире.