Аше Гарридо - Любовные письма Лу Понтеведры. Двадцать писем о любви и одна песнь отчаяния

Друг строит из досок вторую лестницу на веранде, а я сижу и пишу. Я сижу и пишу, думаю о тебе, хочу тебя обнять, хочу показать тебе то, что вижу сейчас, то, что понравилось бы тебе, я уверен. Мы могли бы устроить себе здесь летний дом, посадить шиповник и виноград. Тебе нравилось возиться в земле, ухаживать за растениями, делать что-то руками – медленно, основательно, надежно. Тебе понравилось бы здесь.

Учитывая все обстоятельства, может быть, я построю здесь домик, посажу шиповник и оставлю место для винограда. Может быть, я отсалютую неопределенности и брошу вызов конечности. Может быть, я стану ждать тебя и растить сад, чтобы привести тебя когда-нибудь сюда, показать тебе все это и рассказать, как я ждал тебя здесь, среди берез и елей, среди хвощей, медуницы, фиалок, распотрошенных клестами шишек, мать-и-мачехи и кислицы; как лежал на досках веранды и чувствовал запах пыли и времени. Расскажу, как я хотел, чтобы ты лег рядом со мной и слушал тихий голос мертвых деревьев. Я выучу к тому времени много новых песен, но прежде всего я спою тебе те, которые пел прошлым летом. И сначала я буду плакать, а потом не буду. Я попрошу тебя лечь со мной на пол лицом вниз и вдохнуть пыльный запах серых досок. Ты посмотришь на меня странно: может быть, за столько времени ты уже отвык от моих дурацких идей. Но ты всегда соглашался, если я очень просил. Ну, почти всегда.

Очень прошу тебя. Приходи нюхать доски. Ничего более дурацкого я не могу тебе предложить пока. Но я еще что-нибудь придумаю. Честное слово.

Хочу рассказать тебе о том, как мы провожали солнце – каждый вечер, на Балтийской косе.

Ты узнавал точное время захода и ближе к часу Х начинал погладывать на часы. Это такой знакомый жест – приподнять левую руку, выгнуть запястье, прищуриться на циферблат. У меня дыхание чуть прихватывало. Сколько раз, наверное, ты так смотрел на часы во время наших коротких тайный встреч – там, тогда. Не помню, но думаю, что так и было, не могло не быть, и жест еще до этих мыслей кажется таким знакомым.

Мимолетность, тщетность, неутолимая жажда быть вместе и внутренняя необходимость заниматься своим важным делом и поэтому – необходимость разлучаться.

Думаю, я так же поглядывал на часы, тем же движением изгибая запястье. Хотя, возможно, если это делал ты, у меня не было нужды следить за временем: ты не позволишь нам опоздать, ты позаботишься об этом.

Но ведь за временем можно следить не только из страха опоздать, разве нет? Можно замечать, как много времени еще осталось, сколько драгоценных минут, в которые можно дышать одним воздухом с тобой, прикасаться и чувствовать твое тепло, твердость и нежность, твою единственность, невероятность твоего присутствия. Может быть, я следил за временем, вел счет каждой блаженной минуте. А ты – следил, чтобы нам не опоздать.

Или наоборот.

Мы ведь не были картонными персонажами, плоскими и однозначными. Мы были, как и остаемся, разными, полными различий между нами и внутри самих себя.

Так или иначе, на Балтийской косе ты каждый вечер знал точное время захода солнца и следил за тем, чтобы мы вовремя оказались на берегу.

Обычно перед этим мы ужинали в маленькой кухне бывшего детского сада, заброшенного и теперь сдающегося в аренду покомнатно приезжим в летнее время. Там было довольно убого, но мы сняли комнатку для хранения вещей, которые не хотели оставлять в палатке, когда уходили надолго, а также по необходимости пользовались кухней, душевой и другими необходимыми удобствами, благо, идти туда от нашей палатки было всего минут десять.

И вот мы обычно сидели в кухне, смотрели в окно на брошенный дом напротив, на заросший сад, на кроны береговых сосен, возвышающиеся над ним, ели что-нибудь простое, ты варил кофе и поглядывал на часы.

И точно когда нужно ты говорил: пора, и мы быстро мыли свои тарелки и кружки, подхватывали рюкзачки, запирали кухню и шли в обход брошенного дома, под соснами по засыпанному хвоей и шишками песку на дюны, спускались по склону до середины и садились, обнявшись, смотреть на светлый песчаный берег, зеленоватое и оранжевое небо, подсвеченные оранжевым облака и красное солнце, опускающееся в сизое море.

Однажды мы так сидели на склоне, глядя на закат, и ты сказал: похоже, я это уже видел. Я сидел впереди тебя, чуть ниже по склону, и ветер приподнимал мои волосы перед твоим лицом, и красное солнце ты видел сквозь них. И ты сказал: синее небо, красное солнце, светлые волосы, да. Так и должно быть.

Мы сидели и смотрели – до самого краешка, до последней черточки уходящего солнца, а потом брели вдоль прибоя, наклонив головы и внимательно ощупывая взглядом темный мокрый песок под ногами, пока можно было хоть что-то различать. Мы подбирали крупинки янтаря и смеялись, что в городе, когда вернемся, так и будем ходить, согнувшись и глядя под ноги, потому что уже невозможно ходить иначе: вдруг пропустишь самый большой и красивый янтарик.

И пока можно было хоть что-то разглядеть в сгущавшихся сумерках, мы бродили по берегу и собирали в кулак теплые гладкие и шершавые крошки. А потом шли к маленькой ложбинке наверху дюны, где между кривых сосен, кустов шиповника и длинной серой травы, которая всегда растет на дюнах, стояла наша палатка. И там, обнявшись, засыпали.

Страхи бывают и у самых смелых людей, но я никогда не считал себя самым смелым. Да и смелым вообще. И страхов у меня выше головы. Один вот – страх темноты. Если надо, я пойду. Если надо. Но бояться буду. Но пойду. Если надо. А так – нет.

И на всякие «проверки» не поведусь. Если есть дело – пойду. А просто так, чтобы доказать – нет. Если, конечно, не заведусь. Когда заведусь – другое дело. Но завожусь я нечасто. А если есть дело – пойду. Если не обойтись.

Еще – страх такого чего-то… необъяснимого. Сверхъестественного. Ну, чего не бывает на самом деле, но мало ли… Его не бывает-не бывает, а потом как один раз опа – и все. Как говорила моя ма, когда ей говорили, что какой-нибудь катастрофы никогда не бывало: это будет один раз. В смысле, для того, с кем случится. И что до сих пор такого с ним не случалось – не аргумент. Будет один раз, точка. Ну и вот.

Так что я по ночам, бывало, испытывал сильные приступы страха. Сейчас прошло, а раньше-то да. Поэтому я себя смелым не считаю. Фантазия слишком богатая.

Вот ты – другое дело. Но у тебя тоже был страх. Ты о нем только однажды сказал, но я запомнил. Потому что он меня очень удивил. Какой смысл в средней полосе бояться чупакабры? Она водится в жарких странах, на другом континенте. Ее и вообще не бывает, скорее всего. Точно не бывает.

Впрочем, то, чего я боюсь в темноте, еще более нелепо – и я не буду сейчас об этом говорить, мало ли, вдруг забоюсь, а ведь уже темнеет. Так что давай лучше про твою чупакабру. Ее-то я не боюсь.