Пат Бут - Сестры

И как только он попал сюда, он начал рисовать ее – роскошные голубые небеса, пурпурный туман пейзажа пустыни. Большой Пылающий Рай – двойник Ада, и грубая энергия его видения, неразбавленная претенциозность школы искусства, буквально взывала с его полотен и выплескивала обещания и надежды в энергичных мазках до тех пор, пока он с трудом, но выносил только ему ведомое напряжение. Дни и ночи сливались воедино, объятые одним сплошным мигом творчества. Он хотел бы жить так, чтобы удержать непрестанно вспыхивающий у него в голове образ прекрасного. Но у него не было ни денег, ни друзей, ни любовниц. И что того хуже – у него не было ни признания, ни положения художника. Тогда наконец он стал подозревать, что его особое видение мира – не что иное, как безумие.

Встревоженный, однажды ночью, с невесомой от голода головой, он забрел в какой-то бар и наткнулся там на велосипедиста, предложившего съездить на уик-энд в пустыню, немного развеяться, выпить пивка и выспаться под звездами.

Джули Беннет поймала его на дороге в Палм-Каньон, как кролика в проволочную клетку. А он поймал ее. Это было всего каких-то семь месяцев назад, и тогдашний их разговор помнился ему так ясно, как ясно было сегодняшнее небо Палм-Спрингс.

Она остановила снежно-белый «Мазерати» около его потрепанного старенького «Харли» и все время, пока говорила, неотрывно смотрела на него.

– Как тебя зовут? – спросила она. Пока она говорила, ее глаза раздевали его: расстегнули пуговицы грязных джинсов пятьсот первой модели и стащили прочь отвратительные, давно не стиранные трусы. Они скинули запачканную майку, сбросили высокие ботинки и принялись свободно шарить по обнаженному под ее взглядом телу. Затем ее глаза жадно добрались до самых потайных мест и принялись оценивающе щупать, осматривать и измерять его, как кусок вырезки в лавке мясника.

– Билли Бингэм, – ответил он, оглядывая в свою очередь почти миловидные, хотя и тяжеловесные черты, львиную гриву волос, тугие накачанные груди, мясистые руки. Отвечая, он ощущал пьянящий запах денег, золота и бриллиантов, струившийся от нее в легком смешении с властным ароматом духов «Джорджио» и красной кожаной обивки салона ее итальянской машины – настоящей мечты, – которая обволакивала ее, как вторая кожа. И он чувствовал, как вожделение наполняет салон «Мазерати», он узнавал эту хрустальную мелодию любви, замирающую в отчаянии.

– Билли Бингэм, – повторила она. Голос ее тяжело падал из-за наигранного сарказма, а глаза продолжали блуждать по его телу.

Билли не мог отделаться от мысли, что это необыкновенное видение в машине было на самом деле кошкой, громадным голодным леопардом, изготовившимся к прыжку. У него было безошибочное предчувствие, что она обрушится на него, поглотит его, а потом переварит с хихиканьем и урчанием.

Что, в конце концов, и случилось.

Она потянулась к противоположной дверце с многозначительной улыбкой.

– Садись, Билли Бингэм, – приказала она.

Как лунатик, он повиновался ее приказу, и странное ощущение пронизывало его, пока он усаживался, покорный ее воле. В этот момент он улетел прочь от свободы, опрометчиво отказался от ответственности и вручил себя этой железной незнакомке, а в вакуум, образовавшийся в результате его капитуляции, просочилась чуждая жидкость мазохистского желания.

По дороге к ее дому она почти не проронила ни слова, лишь временами изучающе посматривала на него. У широких ворот ее владения она наконец заговорила.

– Меня зовут Джули Беннет. Я пишу книги. Ты наверняка обо мне слышал?

Разумеется, он слышал.

Под шум открывающихся медных дверей (этот звук до сих пор стоит у него в ушах) она обернулась, чтобы взглянуть на него, и это движение опять напомнило ему затаившуюся кошку. Она разглядела в его глазах благоговение – перед деньгами по имени «Джули Беннет», перед потрясающими полотнами, взиравшими со стен холла и приемной и хорошо известными по страницам журналов «Искусство» и «Графика», перед бесстыдством этой дюжей бабы, схватившей его как добычу. А еще она видела его физическое совершенство под грязными «левисами», признак затаенного вожделения, сигнал, что он готов к тому, что должно случиться, и что его тело хочет этого. Так что она просто расхохоталась над ним, над его ничтожеством и бедностью, над его грязным, неуместным в этих хоромах обликом; она обнажила зубки, показывая, как она голодна и как хочет насытиться его стройным телом и его юностью. Она в два прыжка очутилась около него и стянула безукоризненно белую льняную юбку, обнажив устрашающе-громадные бедра и яростно ощетинившуюся плоть, которая жаждала поглотить его. На ней не было трусиков.

– Трахни меня. Прямо здесь. Стоя. Ну ты, маленький грязный паршивец, – просто приказала она.

Лежа на солнцепеке, Билли Бингэм содрогнулся, пытаясь усилием воли прогнать из памяти омерзительное видение. Джули Беннет не была лицемеркой. Она приступила к делу, как будто оно было продолжением чего-то давнего и он был участником ее тайного заговора. Но теперь здесь была ее сестра, нежная и прекрасная, мягкая и добрая, драгоценная, как редкий цветок кактуса, расцветающий на рассвете в песках пустыни, преследующая его своим очарованием и спрашивающая его о том, правда ли он так поглощен своей живописью.

– Да, еще бы. Только мое искусство и захватывает меня по-настоящему. А все это, – он махнул рукой на оцениваемое в десять миллионов долларов владение, на переливающийся шестидесятифутовый бассейн, скульптуры Генри Мура, которыми, как галькой, были усеяны изумрудно-зеленые лужайки, – дерьмо собачье. – И он внимательно взглянул на нее. Верит ли она ему? Нужно ли что-то еще объяснять?

Джейн молчала, но глаза ее говорили, что она все понимает.

– Я хочу сказать… Я должен жить… и рисовать, и делать скульптуры. Но на это нужны деньги. Очень много денег. Вот Джули предоставляет мне возможность… а взамен… Ну а я… то есть… ты понимаешь, что я имею в виду… я…

– А ты с нею мил. – Джейн рассмеялась, подобрав этот эвфемизм. Англичане широко пользуются ими, ибо верят, что некоторые вещи – многие, если не все, – лучше не называть вслух.

Билли тоже засмеялся:

– Да, похоже, ты правильно выразилась: я с нею мил. И чем я милее с ней, тем она отвратительнее со мной. Такова уж ее забава. Я знаю, что она твоя сестра, но, честно говоря, ей нужна помощь психоаналитика.

– Нет, я думаю, просто она одинока и страшно несчастна. И та шутка, которую она сыграла со мной, – она так переживала из-за этого, мы несколько часов разговаривали, и она мне столько рассказала, о чем я и понятия не имела, – о маме и папе, о том, что случилось, когда она была маленькой и меня еще не было на свете. Я так огорчилась из-за нее. И я стала понимать всю боль и страдание, которые точат ее. А с тобой она никогда ни о чем таком не говорила?