Пат Бут - Сестры

Она, должно быть, уже забыла о нем, он был ничтожным камнем на пути, по которому она взошла к звездам. Однако он не осуждал ее. Она заслуживала гораздо большего, нежели мог ей дать он – вечно озабоченный, объятый внутренними конфликтами и странными маниями. Он предал ее в тот момент, когда она нуждалась в помощи, позволил ревности действовать столь же тривиальным и глупым, сколь жестоким и бесчувственным образом. Она поступила правильно, покинув его. Теперь у него не было морального права входить в ее мир. Слава Богу, Ривкин сумел предотвратить катастрофу. Пожалуй, это был единственно радостный эпизод в трагедии его любви.

Сидя в черном лимузине, присланном за ним Стоунами, Роберт Фоли пытался в который раз очистить свою память от призраков прошлого. В приглашении указывалось, что вечер ожидается небольшим: великосветская вечеринка в узком кругу. Собственно говоря, так оно и было. Шестьдесят приглашенных. Шесть столов. Для подготовки и ведения вечера Леона Стоун пригласила Брюса Сутка из Палм-Бич, который сразу же повел его согласно традициям. Брифинг был коротким: никто из гостей не должен догадаться о том, что Леона недавно подтягивала морщины. Именно это обстоятельство обусловило выбор цветовой гаммы интерьера – преобладание красных тонов. Личный слуга хозяина дома препроводил иссохшего, измученного Роберта Фоли, облаченного в лоснящийся, ставший великоватым костюм, в рай мягких пастельных красок. Стоун, напустивший на себя вид Тюдора, владел четырьмя с половиной акрами прекрасно обустроенного имения в Бель-Эйр, и потому имел что сказать; каждый из гостей мог расслышать вновь и вновь повторяемую фразу: «десять миллионов баксов». Если сюда добавить довольно выразительные картины импрессионистов, исключив на всякий случай процентов двадцать, которые могли оказаться копиями, то сумма составила бы пятнадцать миллионов, не считая ценных бумаг, – основного источника дохода Калвина Стоуна, – и домика в Колонии, которым его семья пользовалась по выходным. Все это не составляло выдающегося состояния, по меркам Палм-Бич, но для Западного побережья было немало.

Леона Стоун, с головы до ног облаченная в наряды отныне модного дизайнера Валентино, приблизилась к Роберту Фоли, подобно летучей мыши-вампиру. Она была недурна собой, и в ее пятьдесят Голливуд уважал Леону за то, что она смогла провисеть на шее у Стоуна в течение двадцати пяти лет. Разумеется, что в этом городе, где деньги скорее кричали, чем спокойно заявляли о себе, никто не интересовался, почему она не бросила старого психопата в первую-вторую неделю после свадьбы.

– Роберт, Роберт, – воскликнула она, слегка поморщившись, при виде его фрака. – Как замечательно, ты приехал вовремя. Знаю, у вас, докторов, привычка опаздывать. Заходи, дорогой, возьми шампанского. Знаешь, тебе нужно будет выступить с небольшой речью, хорошо, дорогой? Немного позже.

Роберт пробурчал согласие, слегка отступив назад, чтобы избежать бурного фонтана энтузиазма, срывавшегося с ее губ. Она попросила его не пить слишком много и не пропустить момент выступления. Волноваться было незачем. В Голливуде восьмидесятых годов желающих напиться было мало. Ведь это могло быть использовано против вас, а необходимость напиться была бы истолкована как признак того, что вы делаете вид, будто вас это не волнует. Иначе зачем было вообще приходить на этот вечер и разыгрывать комедию?

– Минуточку, дай мне вспомнить. Где же ты у нас сидишь? А, вспомнила. За столом с Аароном и Кэнди Спеллинг. Рядом с Шери Лэнсинг, мне кажется. Да, правильно. Через одну-две минуты все садимся за стол.

Она двинулась дальше, подобно белому торнадо. Разбивая пары и реорганизуя группы, как одержимый манией садовник.

Роберт Фоли угрюмо посмотрел по сторонам. Столы были расставлены во дворе, залитом светом свечей; шампанское предлагали на небольшом зеленом газоне, разбитом чуть ниже. Темно-розовые скатерти покрывали столы, на них лежали салфетки более светлых оттенков розового цвета, а посредине столов стояли прекрасные букеты благоухающих роз, прекрасно сочетающиеся с убранством столов. Вход во двор был обсажен двенадцатью большими кизиловыми деревьями, усыпанными цветами, а вокруг, где только можно, стояли напольные вазы с цветущими ветвями кизила.

– Обед подан, – произнес мажордом. Нелепая фигура, входящая в штат слуг Версальского дворца.

Все поторопились подчиниться, понимая, что если качество блюд соответствует декору и шампанскому «Дом Периньон» урожая 1982 года, то во время обеденной церемонии будет выдержано строгое расписание. Некоторые уже взглянули на меню, когда отыскивали свои места за столом. Первым блюдом предлагался лобстер, а его следовало есть горячим.

Роберт первым сел на свое место. Справа от него сидел какой-то незнакомый благотворительный комиссар, похожий на школьного учителя. Слева должна быть пока не приехавшая Шери Лэнсинг, в прошлом модель, бывшая руководительница в «Юниверсал», а ныне владелица собственной кинокомпании.

Роберт Фоли повернулся направо и прочел первые строки из своего крайне ограниченного репертуара.

– Какие прекрасные цветы, – выдавил он из себя без тени энтузиазма.

В этот момент кто-то проделал то, что обычно выводило его из себя. Чьи-то руки сзади закрыли ему глаза. Теперь придется угадывать, кто, черт его подери, это мог быть.

Затем Роберт Фоли почти физически ощутил, как внутри щелкнул выключатель, по нервам потек электрический ток. Он потек по всему телу, заглушая начавшее было подниматься безумие. Сердце радостно и облегченно забилось.

Она склонилась низко к его уху, все еще оставляя его глаза в восхитительной темноте, аромат ее тела медленно опутывал его со всех сторон. Почти касаясь губами, она тихо прошептала:

– Я люблю тебя, Роберт Фоли, и я забираю тебя обратно.

Ивэн Кестлер не останавливаясь ходил по толстому ковру, устилавшему пол в офисе. То же, вероятно, испытывал приговоренный к экзекуции. Он стоит на помосте, толпа снизу взирает, разглядывая, раскрыв рты, желая рассмотреть во всех подробностях, как он будет умирать. Умрет ли он, как джентльмен – с усмешкой на устах и с глубокомысленным афоризмом, который будут вспоминать после его ухода в мир иной? «Говорят, что я способен создать художника, я же хотел доказать, что я также способен его и уничтожить». Прощай, Ивэн. Или же начать невиданную борьбу? Все надеются именно на это – увидеть отчаянную попытку облаять и укусить мучителя, изрыгнуть из себя мелкие колкости в ответ на удар, который покончит с тобой.

Он перестал ходить и присел за рабочий стол. Существовало два выбора. Можно было грациозно увильнуть в сторону, может быть в Венис, на месяц или два, предаться обществу красоток и мальчиков в Киприани; затем эмигрировать в Европу, погубив таким образом свою репутацию. Так можно сохранить деньги, то, что есть сейчас. Жизнь будет физически беззаботной, но психологически – пыткой. Он по-прежнему останется Ивэном Кестлером, но никогда уже не будет единственным, особенным или даже значительным. Или же можно бороться, поставив на карту не только свою репутацию, но и финансовую независимость. Если он поставит на карту все и превратности судьбы возьмут над ним верх, то его ожидает одинокая бедная старость, попытка спастись от упреков за бумажной стеной. Но на этом пути была хоть какая-то надежда.