Николас Эванс - Заклинатель

– Пора ввести ему успокоительное, – заметила Дороти. – Жаль только, что с добровольцами туговато. Надо всадить шприц и тут же дать деру.

– Да. Но нельзя же всю жизнь продержать беднягу на релаксантах. В него вкатили уже бочку всяких лекарств. Мне хотелось бы взглянуть на его грудь.

– Надеюсь, ты оставил завещание?

Дороти приоткрыла и нижнюю половину дверцы. Увидев, что к нему входят, Пилигрим нервно задвигался и зафыркал, стуча одним копытом. Стоило Логану сделать первый шаг, как конь развернулся в его сторону задом. Ветеринар прижался к стене и понемногу продвигался вперед в надежде увидеть грудь животного. Но не тут-то было. Пилигрим словно взбесился – взбрыкивал задом и яростно лягался. Логан поспешил отпрыгнуть в сторону, споткнулся и позорно бежал. Дороти поскорее захлопнула за ним дверцу. Студенты были в восторге и довольно скалили зубы. Логан присвистнул и отряхнул пиджак.

– Вот и спасай им жизнь после этого.

Дождь шел восемь дней без перерыва. Не обычная декабрьская изморось, а настоящий, полноценный дождь. Расшалившийся сынишка карибского урагана с нежным названием ненароком заскочил на север, ему здесь понравилось, и он надолго застрял в этих краях. Реки Среднего Запада вышли из берегов, и в теленовостях замелькали несчастные, сгрудившиеся на крышах люди и раздувшиеся трупы скотины, плавающие, словно надувные матрасы, по водной глади затопленных лугов. В Миссури погибла семья из пяти человек, стоявшая в очереди в «Макдоналдс», – утонула прямо в автомобиле. Сам президент летал в зону трагедии, объявив происходящее национальным бедствием, о чем и без него догадывались люди, спасавшиеся на крышах.

А Грейс лежала в коме, не ведая о несчастьях этого мира, и ее потревоженные клетки постепенно приходили в норму. Через неделю у нее вынули из горла трубочку и вставили другую – в крошечное отверстие, проделанное в шее. Пища – коричневатая жидкая кашица – шла через нос прямо в желудок. Три раза в день к Грейс приходил спортивный врач, он, обращаясь с ней как с куклой, разминал мышцы и суставы, не давая им атрофироваться.

После недели, проведенной вдвоем в больнице, Энни и Роберт стали сменять друг друга у постели дочери – один дежурил, в то время как другой ездил в город или пытался работать в Чэтхеме. На помощь хотела прилететь из Лондона и мать Энни, но легко позволила себя отговорить. Заботу о них, поистине материнскую, проявляла все та же Эльза – она готовила еду, тактично отвечала на многочисленные телефонные звонки и разрывалась между больницей и домом. Но у постели Грейс она сменила их только один раз – в утро похорон Джудит. Они оба поехали на церемонию и вместе со всеми стояли на разбухшей от влаги земле сельского кладбища под сплошным навесом из черных зонтиков. А потом снова вернулись в больницу и всю дорогу молчали.

Коллеги Роберта проявили понимание, постаравшись по возможности разгрузить его. Кроуфорд Гейтс, шеф Энни, президент издательского концерна, позвонил ей сразу же, как только узнал о несчастье.

– Энни, дорогая, – заговорил он тоном такого искреннего участия, на какое – и они оба это знали – он просто не был способен. – Даже не думай выходить на работу, пока все не образуется. Ты поняла?

– Кроуфорд…

– Энни, я знаю, что говорю. Сейчас самое важное – здоровье Грейс. Если возникнет ситуация, с которой мы не сможем справиться, мы тебя разыщем.

Его звонок нисколько не успокоил Энни, а, напротив, заставил так разнервничаться, что она еле удержалась, чтобы не бежать на ближайший поезд. Она хорошо относилась к старому лису – в конце концов, он сам после долгого обхаживания зазвал на столь любимую теперь работу, но никогда не доверяла ему. Гейтс был прирожденным интриганом и ничего не мог с собой поделать.

Стоя у кофейного аппарата в коридоре отделения интенсивной терапии, Энни видела в окно, как ливень стучит по крышам припаркованных у больницы машин. Пожилой мужчина сражался с непокорным зонтиком, а двух монахинь порыв ветра внес в автомобиль, словно лодки под парусами. Темные низкие облака выглядели такими зловещими, что от них можно было ожидать всего – они могли сбить и апостольники с голов невест Христовых.

Урчание в автомате прекратилось – Энни взяла чашку и глотнула кофе. Вкус был не лучше, чем у сотни других чашек, которые она здесь выпила. Но это пойло было, во всяком случае, горячим и содержало кофеин. Выпив, Энни снова направилась в сторону бокса Грейс, поздоровавшись на ходу с одной из молоденьких сестер, спешившей домой после смены.

– Сегодня она выглядит получше, – сказала та, когда они поравнялись.

– Вы так думаете? – с надеждой спросила Энни. Познакомившись с Энни поближе, никто из персонала уже не осмеливался обнадеживать ее без повода.

– Да. – Остановившись у выхода, медсестра хотела еще что-то добавить, но передумала и толкнула дверь.

– Только поактивнее разрабатывайте мышцы.

Энни шутливо отдала ей честь.

– Слушаюсь, мэм.

Выглядит получше. Что могут означать эти слова, думала Энни, возвращаясь к постели дочери, когда человек, про которого так говорят, находится уже одиннадцатый день в коме и конечности его безжизненны, как плавники у выброшенной на берег рыбы? В палате другая медсестра меняла повязку на ноге Грейс. Энни остановилась, наблюдая за ее действиями. Сестра, подняв глаза, улыбнулась. Единственное, чего Энни не могла заставить себя делать, – это перевязку. Здесь, в больнице, старались вовлечь, насколько возможно, родителей и родственников в уход за больными. Они с Робертом стали уже неплохими массажистами, могли делать и некоторые другие вещи – прочищать рот и глаза Грейс, менять мешочки, куда стекала моча. Но сама мысль об изуродованной ноге дочери, об этом обрубке, заставляла Энни холодеть от ужаса и терять голову. Не только прикасаться, но и смотреть на культю было для нее невыносимо.

– Рана хорошо заживает, – сказала сестра. Энни кивнула, с трудом заставляя себя не отводить взгляд. Швы сняли два дня назад, и длинный искривленный шрам ярко пламенел. Сестра заметила испуганное выражение глаз Энни.

– Кажется, пленка кончилась, – проговорила она, кивая на лежащий на подушке «Уокмен», как бы разрешая Энни не смотреть на шрам, и Энни с благодарностью воспользовалась этой возможностью. Вынув пленку с миниатюрами Шопена, она вытащила из тумбочки «Женитьбу Фигаро». Вставив в кассетник моцартовскую оперу, она поправила на голове Грейс наушники, не сомневаясь, что она не одобрила бы ее выбор. Дочь не раз заявляла, что терпеть не может оперу. Но Энни скорее провалилась бы в преисподнюю, чем поставила одну из тех пленок, что Грейс слушала в автомобиле. Кто знает, не опасны ли поврежденному мозгу «Нирвана» или «Алиса в цепях»? Слышит ли дочь что-нибудь? Если слышит, то, возможно, очнувшись, полюбит оперу. Нет, скорее, возненавидит свою мать за еще одно проявление деспотизма…