Вера Кауи - Такая как есть [Запах женщины]

– Ты надеешься вывести ее из себя, я поняла теперь, чего ты хочешь, – медленно заговорила Алекс. – Но ведь она никогда даже не замечала моего присутствия.

– Ты недооцениваешь ее. Она подмечает все. Но тогда она считала нужным реагировать таким образом. Сейчас возможен другой исход. Разве я не заслужил того, чтобы ты помогала мне? Я все, что мог, делал для тебя.

Алекс кивнула.

– Тогда я прошу тебя сделать это. Ради меня. Ты приедешь и уедешь. Остальное – на моей совести.

– Мне надо быть здесь в понедельник. – Ты успеешь. Самолет ждет нас в Стоунстеде, а машина – у ворот. Мы будем в Женеве через пару часов.

– Тогда зачем ты попросил меня заказать столик у «Леонардо»?

Макс понял, что это «жест» мира, и принял «ветку оливы»:

– Я не знал, смогу ли переубедить тебя, и собирался напоить допьяна, чтобы совершить похищение. – Он поднялся.

Один из немногих мужчин, рядом с которым Алекс не чувствовала себя дылдой:

– Я подожду, пока ты предупредишь о своем отъезде.

Она подняла трубку. И Макс только сейчас позволил себе расслабиться.

– Все нормально, – проговорила Алекс, закончив разговор по телефону. – Через пару минут я буду готова.

Она вышла, переодевшись в серый костюм – мешковатый и невыразительный, мало чем отличавшийся от того, в котором она вернулась с экзамена, и в свитер с глухим воротником. Правда, туфли она все же выбрала хоть на невысоком, но все же каблучке. Одевалась Алекс так, что ни одному человеку не пришло бы в голову обернуться ей вслед.

«Нет, надо будет все-таки потолковать с ней, – решил Макс. – Когда закончим с главным, я…»

Они взошли на борт самолета в шесть часов, и уже через минуту он вырулил на дорожку и поднялся в воздух. Макс заказал себе бутерброды, Алекс отказалась от еды. Они почти не разговаривали. Макс обложился бумагами, которые вытащил из своего дипломата, сделал несколько телефонных звонков… Алекс сидела и смотрела в окно, не видя своего отражения в стекле.

В девять часов вечера машина уже подъезжала к воротам клиники Черни, рассчитанной на очень богатых и очень тщеславных людей, которым здесь предоставляли все возможности для продления молодости. Обычно клиника сияла огнями, как рождественская елка. Сейчас здание стояло темное, внутри не слышалось человеческих голосов, не чувствовалось ничьего присутствия.

«Словно не клиника, а морг», – подумала про себя Алекс, когда они вошли в лифт. По дороге им не попалось ни одного человека.

Макс прошел по длинному коридору к двойным стеклянным дверям, из-за которых пробивался свет. Макс сжал ее руку.

– Ну, смелей! – подбодрил он ее. – Запомни, ты уже не ребенок.

Алекс кивнула. Но по выражению ее лица ничего нельзя было прочесть.

– Я не хочу входить. Пусть она думает, что это твоя собственная инициатива. Но я буду стоять поблизости. Если тебе понадобится моя помощь… – Он сжал ее руку.

Алекс снова кивнула. И Макс открыл дверь.

Комнату освещал один-единственный светильник, расположенный прямо над кроватью. Свет падал на неподвижную фигуру, от которой тянулись многочисленные провода к разного рода аппаратам: они сипели, посапывали, равномерно и, казалось, тяжело вздыхали от бессмысленной и бесконечной работы. Фигура, сидевшая у кровати, даже не шевельнулась. Алекс вошла внутрь и остановилась. Она уже знала, что скажет матери.

Но Ева по-прежнему сидела неподвижно. И напряжение, стоявшее в комнате, ощущалось физически. Алекс не могла видеть, но знала, что взгляд Евы устремлен на восковое лицо сына, словно силой своего желания она надеялась вернуть его к жизни. Только вздохи и потрескивание аппаратов нарушали гробовую тишину.

Алекс прочистила горло, но это ей не помогло, комок так и остался на месте, мешая ей говорить. Она глубоко вздохнула и попыталась выговорить слово, которого никогда в своей жизни не произносила.

– Мама.

Ответа не последовало.

Алекс попыталась снова, но теперь уже более твердо:

– Мама, это я, Алекс.

Женщина у кровати выпрямилась с трудом, словно все ее тело было сковано холодом, затем Ева с таким же трудом повернула голову. И Алекс, наконец, увидела ее лицо.

Впервые в жизни эта королева красоты, эта обаятельнейшая хозяйка, деловая женщина, холодная и расчетливая владелица могущественной империи красоты предстала перед ней без маски. Это была настоящая Ева Черни. Полностью парализованная болью. И это ошеломило Алекс.

Никогда она не видела свою мать в таком виде. Ева всегда появлялась изысканно одетой, свежей – каждая деталь туалета тщательно продумана и рассчитана на то, чтобы произвести нужное впечатление. Прическа – волосок к волоску, краски на лице ровно столько, сколько необходимо, чтобы подчеркнуть достоинства и в то же время не отвлекать внимания от главного. Возраста ее нельзя было определить – результат нескольких пластических операций, проделанных еще тогда, когда в этом не было никакой необходимости. Теперь перед Алекс стояла женщина, сломленная не только временем, но и скорбью. Старая женщина. Алекс потеряла дар речи от пережитого шока.

– Алекс? – голос Евы был тоже неожиданно хриплым, сухим из-за долгих часов молчания и слез. Но она произнесла имя дочери не только недоверчиво, но и – как потом осознала Алекс – с какой-то неясной надеждой.

– Алекс? – повторила она опять.

Интонация была настолько далека от того, что ожидала услышать Алекс, что подействовала на нее, как спусковое устройство, заставившее заново пережить трагедию. То же самое произошло и с Евой. Она закрыла лицо ладонями и разразилась горькими слезами.

Комок из горла перекатился в самое сердце и расплавился от жара сочувствия, вспыхнувшего в Алекс. Но все-таки тонкая ледяная корка недоверия все еще удерживала ее на месте. Ева всегда была необыкновенной актрисой, и свой гениальный дар она использовала для того, чтобы подчинить себе других. «Вспомни те ночи, которые проводила в слезах! – напомнила себе Алекс. – Разве они трогали ее? Как я молилась, чтобы она убрала преграды из восхитительных кружев своего платья, купленного за пятьдесят тысяч долларов!»

Но тут Алекс вдруг поняла, что мать не просто плачет. Она повторяла одно и то же слово. И в голосе Евы опять же слышалась столь непривычная уху Алекс мольба, что она снова забыла о доводах рассудка.

– Прости… прости… меня…

Смесь недоверия, сомнения и надежды вспыхнула в сердце Алекс, и ледяная корочка растаяла.

Мать схватилась за спинку стула – с невидящими от слез глазами, но все с тем же выражением мольбы на лице, – и рухнула на колени. Сделав короткий шажок вперед по направлению к онемевшей дочери, она снова проговорила прерывисто:

– Прости… пожалуйста… прости меня… умоляю тебя… прости!