Салли Боумен - Темный ангел

Все, кого я знала, сетовали на этот дом. Моя мать повторяла, что он слишком велик, что построен для существования в другом мире и сейчас выглядит просто нелепо. Мой отец говорил, что он просто жрет деньги, потому что комнаты несообразно велики, с непомерно высокими потолками, что крыша протекает, окна дребезжат, а трубы протестующе шипят и потрескивают. Если спуститься в подвал, в котельную, в самом деле можно было убедиться, что дом пожирает деньги, которые Джек Хеннеси в виде лопат угля кидал в топку. Котел был огромен: казалось, его мощь могла вращать турбины океанского лайнера. Хеннеси говорил, что если он будет шуровать его день и ночь, то все равно не удовлетворит его адский аппетит. Когда в топку влетала лопата с углем, я воспринимала его в виде кучи фунтовых банкнот, ибо меня уже научили разбираться в экономике. Деньги превращались в тепло, которое поднималось наверх по извивающимся трубам. Трубы были только тепловатыми, такими же оказывались радиаторы и вода в ванной. «Это не центральное отопление, это какое-то боковое отопление», – разочарованно говаривал мой отец. Когда мы сидели у камина, лицо горело от жара, а спины мерзли.

Мой прапрадедушка разбогател сначала на мыле, а потом взял патент на отбеливатель. Большая часть семьи считала эти сведения недостоверными, только мой отец позволял себе упоминать и отбеливатель, и мыло, да и то лишь, когда хотел подразнить тетю Мод или дядю Стини. Мой прадедушка увеличил состояние, перевез семью поближе к югу, занялся политикой, получил звание баронета, стал первым лордом Каллендером и послал моего дедушку Дентона Кавендиша в Итон.

Мой дедушка приобрел известность из-за своих фазанов, своего нрава и американской жены, моей бабушки Гвен, которая была очень красивой, но полной бесприданницей. Мой дедушка возвел этот дом, разбил вокруг него садовые посадки и расширил свои владения, в которых родились и мой отец, и трое его братьев, где появилась на свет и я.

Дедушка Дентон построил дом по последней моде. Огромный, увенчанный зубцами, раздавшийся и абсурдный, предназначавшийся для многолюдных приемов и вечеринок, когда гоняют шары на бильярдных столах, играют в крокет и бридж, по уик-эндам занимаются стрельбой и украдкой лениво крутят романы, – таков был Винтеркомб, мой дом. Меня никогда особенно не заботило, что он ест много денег, и подозреваю в глубине души, это не особенно волновало и моих родителей. Они любили этот дом, я любила его и любила их. Когда сейчас я думаю о тех временах, я почему-то всегда вспоминаю осень. Над озером вьется туманная дымка, всегда тянет древесным дымом, и я неизменно счастлива.

Когда я стала старше и отправилась жить к Констанце в Нью-Йорк, я обрела страсть к стремительному ритму жизни. Я научилась понимать очарование капризов и получать удовольствие от пристрастий. Я освоила роскошь безделья и беззаботности. В Винтеркомбе я никогда не испытывала ничего подобного и ценила представившиеся мне возможности. Другие могли считать, что наша семья ведет скучный образ жизни; я же любила неизменность всех ритуалов и твердое убеждение, что следующий день будет точно таким же, как и прошедший. Наверное, как и мои родители, я была до мозга костей англичанкой.

По утрам я просыпалась к семи часам, когда Дженна, моя нянька, притаскивала медный кувшин с горячей водой и выглаженное полотенце. Она терла мне лицо, шею и за ушами, после чего расчесывала мои рыжие вьющиеся волосы – чего я терпеть не могла, – продрав их сквозь зубья гребенки не менее пятидесяти раз. Затем, стараясь справиться с ними, она укладывала их в плоскую аккуратную прическу, прихватывая ее гибкой повязкой и ленточками, которые менялись каждый день, чтобы соответствовать цвету рубашки, которую я носила. Стремление к порядку было религией Дженны.

Одежду мне покупали дважды в год. Все мои вещи были подобраны по принципу целесообразности. Летом я носила полотняные юбки и джемпера, которые вязала Дженна; зимой мне полагалась серая фланелевая юбка и серая же фланелевая курточка. Я никогда не уделяла одежде много внимания, разве что когда отправлясь с визитом к моей тетке Мод в Лондон.

Тете Мод не нравился мой внешний вид, и она заявляла об этом без обиняков. «Ребенок выглядит каким-то голодранцем, – могла выдать она, строго обозревая меня. – Надо свозить ее в «Харродс». У нее есть… некоторые перспективы».

Я толком и не понимала, о чем она ведет речь: глядя в зеркало, я лишь убеждалась, что тощая и костлявая. У меня были крупные ноги, которые выглядели еще больше в ботинках на шнурках, коричневую кожу которых Дженна полировала так, что она начинала блестеть, словно скорлупа молодого каштана. У меня были веснушки, которых я очень стыдилась, глаза ярко выраженного зеленого цвета, копна ужасных вьющихся рыжих волос, спускающаяся до середины спины, а я мечтала о коротких прямых черных волосах и выразительных синих глазах, которыми обладали героини любимых романов тети Мод.

Никаких перспектив в себе я не видела, и столь часто обещавшиеся мне визиты в «Харродс» так никогда и не осуществились. Я думаю, что тетя Мод, которая в то время была уже в преклонном возрасте и несколько рассеянна, просто могла забыть о них; с другой стороны, могла вмешаться и моя мать. «Я просто обожаю тетю Мод, – говаривала она, – но она может зайти слишком далеко. Одной ногой все же надо стоять на земле».

И действительно, в один из моих дней рождения – на мое семилетие – тетя Мод, как она выразилась, «опрокинула лодку». Состояние ее финансов оставалось тайной, но, насколько я могла понимать, она жила продажей картин – коллекция холстов когда-то была подарена ей дорогим другом. Большинство из них было продано несколько лет назад, но кое-что еще оставалось в запасе. «На случай дождливого дня», – говорила Мод.

Думаю, что в преддверии моего седьмого дня рождения была принесена в жертву одна из картин, ибо Мод приобрела себе какие-то обновки и, кроме того, заглянула к «Харродсу». И еще за несколько недель она заблаговременно прислала мне платье для приемов. Это платье по-прежнему стоит у меня перед глазами во всем своем великолепии. Когда в детской его высвобождали из упаковки пергаментной бумаги, я боялась, что мое сердце выпрыгнет из груди. Оно было бархатное, цвета китайского нефрита, цельнокроеное – с оборками и складками, с широкими рукавами и большим кружевным воротником…

– О, дорогая, это брюссельские кружева! Мод невыносимо экстравагантна. – Мать смотрела на платье с грустным видом, но у нее из-за спины Дженна подмигнула мне.

Потом, когда мать спустилась вниз, Дженна задернула занавеси, зажгла лампы и поставила посреди детской высокое зеркало.