Ева Модиньяни - Ваниль и шоколад

Оказалось, что бабушка уже успела к ним присоединиться.

– Нет нужды впадать в такую прострацию, – говорила бабушка, обожавшая мудреные словечки, частенько употребляемые неправильно и вызывавшие улыбки у окружающих (сама она была свято убеждена в том, что они свидетельствуют о ее высоком общественном положении и прекрасном образовании). – Объясните покороче.

– Ты хоть понимаешь, каких дел ты натворила? – взволнованно спросила ее дочь. – Продала сыроварни, продала земли под Сант-Арканджело, а теперь собираешься заложить этот дом!

– Не надо так переживать, теперь я здесь и собираюсь протянуть вам руку помощи, – напыщенно произнес гость.

– И вы, конечно, позаботитесь, синьор Оджиони, чтобы мы не попали в беду? Разве не так? – спросила бабушка. Она старалась быть любезной, но говорила сквозь зубы, потому что как раз раскуривала очередную сигарету.

Пенелопа не знала, что значит «заложить дом», но эти слова ей очень понравились, поэтому она открыла блокнот и записала их, потом уселась на каменную скамью под верандой и решила не пропускать ни слова из разговора взрослых.

– Но как же вы сможете нам помочь, если денег больше нет? – не успокаивалась ее мать.

– Пустим в рост то, что осталось, – бодро отозвался гость. – Но для этого мне необходимо точно знать, каково ваше материальное положение.

– Мое матримониальное положение еще более ужасно, – сказала бабушка. Будучи, помимо всего прочего, немного глуховатой, она не расслышала вопрос. – Но это несчастье, увы, тальманконне. [3]

Пенелопа стремительно записала: материальное, матримониальное и тальманконне.

Дочь морского офицера, бабушка воспитывалась в колледже, где научилась изъясняться на плохом французском, наигрывать на фортепьяно несколько вальсов, немного вышивать (это дало ей в свое время возможность приготовить себе приданое) и рисовать натюрморты с букетами глициний и роз.

Коренастая, с мужской фигурой, она не отличалась красотой, да к тому же была наделена вздорным характером и придерживалась чрезвычайно высокого мнения о себе. В конце девятнадцатого века ее отец-капитан построил виллу в Чезенатико, где и поселил свою дочь, только закончившую колледж, в надежде подыскать ей хорошую партию. Но у Диомиры были непомерно завышенные требования, которым не отвечал ни один из ее ухажеров.

Ее отец сумел путем удачных спекуляций составить неплохое состояние и вложил деньги в недвижимость. Умер он внезапно, и Диомира осталась одна.

К тому времени ей исполнилось сорок пять лет. За один день Диомира буквально преобразилась. Она обновила свой гардероб и начала одеваться, как юная девушка, краситься, посещать балы, курить. Теперь она горючими слезами оплакивала всех своих отвергнутых поклонников и дала себя соблазнить отчаянному сорвиголове из Форли. Он был вдвое младше ее годами, не имел ни кола ни двора, но зато был хорош собой, как Роберт Тейлор. [4]Свадьбу сыграли в мгновение ока. Бабушка поняла, что беременна, только на пятом месяце: ей уже стукнуло сорок шесть лет, и она думала, что иметь детей ей не суждено.

К тому времени, как родилась Ирена, молодой и красивый муж успел сбежать, прихватив половину состояния Диомиры, которую эта потеря не слишком опечалила. Пока росла Ирена, унаследовавшая красоту своего отца, ее мать продолжала рисовать глицинии, наигрывать на фортепьяно вальсы Штрауса, вышивать, курить и считать себя выше всех окружающих, а тем временем, чтобы жить, понемногу продавала дома и земли, которые ее благоверный не успел прибрать к рукам. Однажды из города Гомы в Конго ей пришло письмо с известием о смерти мужа. Она так и не узнала, каким ветром его туда занесло и отчего он умер «среди всех этих грязных негров». Диомира сказала лишь: «Мир праху его».

– Синьора Диомира, я говорю об имущественном положении, о материальных благах, ну, словом, обо всем, что подлежит купле-продаже.

Пенелопе понравились слова «купля-продажа», их она тоже записала.

– У меня еще есть дом в Форли, – объяснила бабушка, намекая на обветшалое строение в пригороде, сданное внаем семьям нескольких рабочих. Затем она добавила: – И эта вилла, разумеется. Кроме того есть еще мои драгоценности, но с ними я расстаться не могу, потому что они составляют красивый бельведер, когда я бываю в обществе.

– Четырехгранный колумбийский изумруд, – уточнила Ирена. – Чистейшей воды, без вкраплений. Дедушка привез его из путешествия по Южной Америке.

Пенелопа перестала писать и попыталась уяснить себе, что происходит между ее матерью, бабушкой и загадочным гостем, синьором Оджиони. Он был молод и хорош собой. Не так молод, как мама, но почти. Должно быть, он был богат, потому что оставил на подъездной аллее шикарную «Альфа Джулию» огненно-красного цвета. Он приехал из Римини, где проживал в «Гранд-отеле». У ее отца была малолитражка, он приезжал в Чезенатико на выходные с закипающим двигателем, хотя на шоссе никогда не набирал скорость больше восьмидесяти километров в час.

Пенелопа начала писать: «Понедельник, 27 июля. Вступаешь в брак, впадаешь в мрак. Тут кругом один дурдом. Купля-продажа? Не смешно даже. Тальманконне, мы на коне. Если домик продадим, мы все деньги проедим. Нет нужды все скрывать, надо папе рассказать».

Она закрыла блокнот и положила его обратно в жестяную банку, а банку снова спрятала под кустом гортензии, затем украдкой вернулась к дому. Разговор на веранде стих. Бабушка была уже в кухне и мыла рыбу в тазу с водой. Пенелопа на цыпочках поднялась по ступенькам.

Она миновала второй этаж и по винтовой лестнице забралась в башенку, арочные окна которой выходили на все четыре стороны. Отсюда открывался вид на бабушкин сад и на соседние дома. С одной стороны жил профессор Бриганти, с другой – синьор Дзоффоли. Она увидела в окне свою подругу Сандрину Дзоффоли и ее кузину, приехавшую погостить из Болоньи. Они на кухне что-то лепили из теста и болтали, не умолкая.

Пенелопа обиделась, что ее не позвали. Она взглянула в окно, выходившее на улицу, и увидела процессию дачников, возвращавшихся на пляж после сиесты. Ничего интересного. С противоположной стороны тянулась узкая, протоптанная по земле дорожка, тоже ведущая на пляж. Ею редко пользовались. И вдруг на этой дорожке Пенелопа увидела свою мать. Ирена стояла, опершись на изгородь их сада, а перед ней стоял синьор Оджиони. Казалось, они не разговаривают, а шепчутся. Он положил руку ей на плечо. Пенелопа попятилась, словно увидев что-то такое, на что ей смотреть не полагалось. Она бегом спустилась по винтовой лестнице, вернулась в гостиную на первом этаже и вновь принялась раскачиваться в любимом бабушкином кресле, чувствуя себя бесконечно несчастной.