Авраам Иехошуа - Любовник

А я слушал и ее, и других женщин, которые уставали от этих споров и начинали шептаться, сидя около меня, о своих делах. У одной из знакомых появился любовник, и все знали об этом. Никто не остался безучастным, хотя подробности были покрыты туманом. Только муж ее ничего не знал, гордо сидит в углу, этакий поперечник – на всякое высказанное мнение у него всегда находилось прямо противоположное.

Но Ася, как ее описать? Я все еще пытаюсь описать ее такой, какая она бывает в эти первые ночные часы, когда мы еще торчим в гостях, уже должны уходить, но все еще не можем выбрать подходящий момент. А я смотрю на нее, думаю только о ней, обнаруживаю желчные, агрессивные нотки в ее голосе. Странная уверенность в себе. Лишь время от времени, когда кто-нибудь решительно отвергает ее мнение, она ненадолго теряется и прежним детским движением подносит свой кулачок ко рту, точно хочет пососать его. Большой палец секунду крутится у ее губ, но вскоре она приходит в себя и быстрым движением убирает руку ото рта.

Вечера накануне субботы у друзей, у старых приятелей, пустые беседы, лишенные смысла, но связь существует, и она настоящая и глубокая. Я все время смотрю на свою жену, изучаю ее со стороны, чужими глазами, думаю о ней, о ее теле. Сможет ли еще влюбиться в нее кто-нибудь посторонний, кто увидит ее такой, какая она есть, в этой одежде, в этом сером платье с выцветшей вышивкой, кто-нибудь, кто влюбится и за меня?..

Однажды за ужином он сказал просто так, без всякой связи: «Завтра сбрею эту бороду, хватит, надоело» – и посмотрел на маму, а она пожала плечами: «Как хочешь».

Но я чуть не подпрыгнула.

– Только попробуй, она так тебе идет!

А он улыбнулся.

– Ну что ты кричишь?

– Не сбривай, – умоляла я.

– Что ты так волнуешься? Подумаешь, борода…

Ну как я могла объяснить ему, почему для меня имеет такое значение его борода, ведь без нее он будет таким жалким, вся его значительность исчезнет, он станет заурядным механиком, просто увальнем и тугодумом, обыкновенным владельцем гаража.

Я стала мямлить что-то о том, что нос его удлинится, а уши будут торчать, что у него короткая шея, потом побежала за листом бумаги и нарисовала, каким он будет уродливым без бороды.

А они оба развеселились, смотрят на меня с улыбкой, не понимая, отчего я так расстроилась. Но разве я могла сказать им, что его борода для меня что-то значительное, вроде символа…

– Доедай свой ужин.

– Так ты обещаешь мне?

– Я сбрею ее и снова отращу…

– Нет, ты не отрастишь ее снова, я знаю…

Я не могла больше есть. Убираем посуду, снова молчим. Почему мама ничего не говорит? Папа уселся с газетой у телевизора. Действительно, что в этом важного? Мама моет посуду, а я взволнованно брожу по комнате, потом подхожу к нему.

– Так что же ты решил?

– Что?

– Насчет бороды…

– Борода?.. Что с бородой?..

Он забыл или просто дразнит меня, он, может быть, вовсе и не собирался сбривать ее.

– Вот чудачка! Нет у тебя других забот в жизни.

– Тогда скажи…

– Ты меня никогда не видела без бороды…

– И не хочу видеть. Он смеется.

– Так что же ты решил?

– Ладно, пока подождем…

Чем была моя борода? Чем-то знаменательным, вроде символа, словно я говорил: «Вы не сможете заключить меня в рамки, определить меня запросто, и у меня есть свои мечты, другой предел, странности, может быть, какая-то тайна. Во всяком случае, не простой я человек».

А борода в последние годы стала большой и лохматой.

Она давала мне несколько явных преимуществ. В гараже помогала сохранять дистанцию. Люди подходили ко мне с какой-то опаской, кроме того, я обнаружил, что на арабов борода производит большое впечатление, они очень уважают ее.

Сначала люди ошибаются и думают, что я религиозный…

В сущности, так это и началось. После того как мальчик погиб, появился у нас в доме мой незнакомый родственник, уже немолодой человек, который пришел, чтобы следить за выполнением религиозных обрядов; он заботился о том, чтобы все семь дней траура мы не выходили из дома, чтобы я не брился в течение тридцати дней, и целый год ежедневно приезжал к нам на рассвете, чтобы взять меня с собой на молитву. Он сводил Асю с ума. Она не могла понять, почему я беспрекословно слушаюсь его. Но смерть ребенка повергает тебя в какое-то смутное беспокойство, вносит в душу страх и путаницу. И если появляется человек, который точно знает, что надо делать, в этом есть какое-то утешение. За месяц борода необычайно разрослась. У нее уже обнаруживалась какая-то форма. А поскольку мне приходилось вставать рано утром, чтобы успеть на молитву в синагогу, оказалось весьма кстати, что не надо бриться.

Тем временем родилась Дафи, которой очень нравилась моя борода – она все время теребила ее своей маленькой ручонкой. Мне кажется, что одно из первых слов, которые она произнесла, было слово «борода».

На работе я старался откидываться подальше от работающего мотора, чтобы бороду не затянуло внутрь. А копаться в моторах приходилось часто, порой я даже заставлял рабочих разобрать мотор на части и при мне все проверять.

Иногда я решал – хватит, надо сбрить, но в последний момент становилось жаль, да и Дафи умоляла, чтобы я оставил бороду. Время от времени я наведывался в парикмахерскую, там мне ее подкорачивали и подравнивали. Но очень быстро она снова становилась лохматой. А потом появилась в ней седина. Золотистый цвет потускнел и превратился в каштановый, много оттенков в ней переплелось, и парикмахер предложил мне как-то покрасить ее, но я, разумеется, отказался. Я не часто прикасался к своей бороде, у меня не выработалось привычки, характерной для многих бородачей, поглаживать ее без всякой надобности, но иногда я вдруг замечал, что старательно жую ее.

Часто я вообще забывал о ней, и ночью, когда, приподнимаясь в кровати, чтобы отложить перед сном газеты, вдруг замечал в большом зеркале свое лицо, мне казалось, что на меня смотрит кто-то чужой.

В комнате тихо, послеполуденное время, мы сидим втроем и готовимся к завтрашнему экзамену по истории. Каждая должна прочесть одну главу из учебника, чтобы потом рассказать ее другим. Брат Оснат в майке и трусах тихо размазывает по полу пирожное, за стенкой я слышу глубокий вздох, шепот и скрип стонущей под тяжестью тел кровати. «Любимый, о, любимый, о, май дарлинг». Так явственно. Сердце мое замирает, мне кажется, я почти теряю сознание. А Оснат поднимает голову от учебника, вся красная, начинает шелестеть бумагой, стараясь заглушить шепот, о чем-то громко заговаривает, ужасно нервничает, зло толкает младенца, а тот сначала удивляется, потом разражается диким воплем; она встает, стараясь не смотреть на нас, а Тали даже не поднимает головы от книги, то ли читает, то ли думает о чем-то, и невозможно определить, слышала ли она тоже, как родители Оснат развлекаются после обеда в соседней комнате, это, как видно, их любимое время, не в первый раз случается такая неловкость, наверно, в такой вот послеобеденный час много лет тому назад они зачали Оснат.