Каринэ Фолиянц - А я люблю женатого

– Мне редко кто нравится. А ты нравишься. Ты какой-то настоящий, не деланый. Не этот, – кивнул он на Красавчика.

– Он мой однокурсник, – сказал Художник.

– Да я знаю, – меланхолично отозвался Лысый. – Личность абсолютно ничтожная. Знаешь, что для него несчастье? Если ему в лицо плеснуть соляной кислотой. Все остальное в мире для этого человека не имеет значения. Счастье в жизни у него измеряется количеством баб. Даже не качеством.

Красавчик в это время сам себе строил глазки, разговаривая по телефону.

– Единственный его друг – зеркало. Не люблю красивых мужиков. Люблю стоящих.

– Лучше бы сразу к делу перейти, – перебил его художник, – у меня…

– Знаю – девочка больна, – грустно улыбнулся Лысый. – Вылечишь ты свою девочку. На море свозишь. Женишься. Все у тебя будет нормально. Не дрейфь! Меня нарисуешь? Красавчик говорит, ты рисуешь здорово, не только стреляешь?

– Что, за этим звали?

Лысый развеселился:

– А что, не поверишь, что за этим?

– Не поверю!

– И правильно сделаешь! Не больно-то мне интересно видеть свою рожу! Это ему интересно, твоему бывшему однокурснику! Знаешь, не одна только моя собственная рожа мне противна. Мне полчеловечества жить мешает.

– Всех перестрелять надо?

– Всех – тоже скучно.

Лысому нравился полушутливый тон, взятый им самим и поддержанный парнем.

– Всех не получится даже у такого ворошиловского стрелка, как ты.

– Я на войне был.

– А кто сейчас не был на войне… Знаю, – устало кивнул хозяин, – ты живешь в эпоху перемен, нового раздела мира, а значит – войн. Судьба дала тебе хороший глаз и руку тоже неплохую. И рисуешь, и стреляешь. И сердце у тебя большое – вон, девушку любишь. Короче, вот он! – Лысый извлек из портмоне фотографию человека, поставил перед художником. – Запоминай. Красавчик покажет тебе места его обитания. Дело спешное. Торопись, но так, чтоб ничего не испортить. И поедешь ты со своей красавицей к синим морям. Краски себе новые купишь. И кисточки.

Лысый встал из-за стола.

– Зачем вам я для такого задания? Взяли бы профессионала, – попытался отговориться художник, – чего жадничаете?

– Ну кто тебе сказал, что я жадный, – притворно обиделся Лысый, – это даже как-то оскорбительно. Тут не жадность, – наклонился он к уху художника, – профи вычислить проще, а тебя хрен кто вычислит. Ты как иголка в стогу сена. Ну, все. Утром стулья – вечером деньги. Если соглашаешься – вот аванс. – И он вытащил из кармана увесистую пачку денег.

На эти деньги можно было купить лекарства Кате, отдать ей долг и много еще чего хорошего сделать. Но художник не притрагивался к ним. Смотрел – вот они лежат, рядом, на скатерти. И не брал. Не решался взять.

– «Деньги – это солнце, без которого жизнь мрачна, тяжка и холодна». Виссарион Белинский, – процитировал Лысый.

Тут подоспел Красавчик:

– Слушай меня внимательно. Живет он удобно, лучше не придумаешь. Рядом дом под слом, пустой как нарочно. Ты слушай!

– Тс! – остановил его Лысый. – Пусть допьет свой кофе, попривыкнет… А на море, – проговорил он мечтательно, – на море еще тепло, ветерок южный, светят звезды ласковые. Пальмы, мандарины…

Феликс не двигался и смотрел на деньги, не решаясь взять их. Может, не брать? Но вдруг руки, будто не слыша доводов разума, потянулись к заветной пачке…

Те же руки, руки Феликса, поставили на столик у Катиной кровати лекарства. Достали из пакета фрукты, выставили на стол еду. Он потрогал горячий лоб девушки и спустился вниз.

За столом сидел Шурик, поджидая его, раскладывая пасьянс.

– Открылся! – радостно сказал мальчик. – Через неделю она должна встать! У нее сегодня впервые температура снизилась, она даже улыбнулась мне.

Художник не ответил, только кивнул.

– Я без тебя вчера стрелять ходил. Семь раз попал из двадцати. А? Ты деньги где взял, скажи! Банк грабанул?

– Да нет, одолжил.

– Отдавать теперь, – загрустил Шурик. – Я бы у отца взял. Честно, я бы пошел и взял. Но он меня заловит. Не отпустит потом. Считай, кранты. А как я теперь без тебя и без нее?

Феликс рылся в своем нехитром гардеробе, искал одежду потемнее. Мальчик подошел, заглянул в старинный шкаф.

– Как тот вальс назывался?

– Который?

– Ну, на старой пластинке!

– «Муки любви» он назывался.

– Муки любви… – повторил Шурик. – Да… Какое точное название.

– Тебе откуда знать?

– Я просто так. Послушай, я бы правда пошел к отцу, если с Катей что-то не так. Ты мне поверь. Я его ненавижу, но я пошел бы… Из-за нее…

– Никогда, – перебил художник, – никогда не говори так об отце. Обещай, иначе отберу пистолет насовсем.

– Почему?

– Потому что родителям все надо прощать!

– И даже когда они не правы, им тоже надо прощать?

– Да. Потому что они – родители. Ты что, сам на свет явился, своими ногами пришел? Ну, если ты умнее самого господа Бога, то конечно. Но я почему-то так не думаю. Обещай мне, – обнял он Шурика, – обещай, что ты никогда не будешь так говорить про своего папу!

– Ни фига я тебе не обещаю! Колись лучше, где деньги занял!

– Не буду я колоться!

– Хорошо, – сказал обиженно Шурик, – тогда и я тебе никогда и ничего не буду рассказывать. А мне есть что тебе рассказать!

– Ну? – Художник обернулся уже в дверях.

– Я хотел не рассказать, я хотел спросить… Помнишь, ты мне говорил про чувства и всякую такую белиберду, ну, если что случится со мной в этом роде, ты проконсультируешь.

– Случилось?

– Случилось!

– Завтра я вернусь в полдень и тогда все тебе расскажу, обещаю, – улыбнулся художник. Он давно догадывался, что оба они безнадежно влюблены в девушку Катю…

– А потом постреляем? – спросил Шурик.

– Постреляем! – кивнул Феликс.

Феликс умело собрал ружье с оптическим прицелом, установил его на подоконнике в пустой разбитой квартире. Через прицел стал зорко вглядываться в окна дома напротив.

Одно окно, второе, третье…

За одним из них за столом спиной к окну сидел человек с фотографии, которую показал ему Лысый. Феликс взял его на прицел. Человек не оборачивался. Он не чувствовал приближения смерти. Он был спокоен. И, видно, что-то даже напевал себе под нос.

Феликс готовился к выстрелу.

И вдруг в комнату обреченного на смерть вошел мальчик лет двенадцати. Он смеялся и начал играть с отцом.

Феликс отшатнулся от подоконника.

Пытался закурить, но руки не слушались, дрожали. Он вернулся к окну, но вдруг понял, что не сможет нажать на курок. Ни сейчас, никогда потом…

Феликс подумал, что Шурик сейчас может быть в тире. Он целится. Целится в лису. Но когда фигурка подъезжает ближе, опускает ружье. «В лису нельзя стрелять. Лиса – друг!» Мальчик должен был помнить эти его слова.

Феликс швырнул винтовку к стене, выбежал из пустой квартиры, кубарем скатился с лестницы…