Александр Маккол-Смит - Друзья, любовники, шоколад

Юан взглянул на нее – он улыбался. И эта улыбка доказывала, что она все сделала правильно и в эти несколько минут случилось то, на что она надеялась, хоть и боялась верить своей надежде. Мне часто случается ошибаться, подумала Изабелла, но порой я – как и все – оказываюсь права.

Грейс положила конверты на письменный стол Изабеллы.

– Сегодня не так много писем, – сказала она. – Всего четыре.

– Важно не сколько их, а что в них, – ответила Изабелла, разбирая пришедшую корреспонденцию. – Так. Из Нью-Йорка, Мельбурна, Лондона, Эдинбурга.

– Эдинбургское – чек за рыбу, – уверенно заявила Грейс. – Вы его только понюхайте. Они выписывают чеки в маленькой комнатке позади магазина. Руки у них в это время еще пахнут рыбой, так что уж чек из рыбного узнаешь сразу.

Изабелла поднесла к носу плоский коричневый конверт.

– Да, вы, пожалуй, правы, – признала она. – В прошлом любили посылать надушенные письма. Одна моя тетушка пользовалась какими-то фантастическими духами. Ребенком я обожала получать ее письма. Не думаю, чтобы сейчас они доставили мне удовольствие.

– Что нравилось в детстве, непременно понравится снова, – изрекла Грейс. – Девочкой я была без ума от рисового пудинга. Потом терпеть его не могла. А теперь снова вошла во вкус.

– По-моему, что-то подобное отмечал и Лин Ютань, – задумчиво проговорила Изабелла. – Ведь он задал вопрос: что такое патриотизм, как не любовь к тем лакомствам, что радовали нас в детстве?

– Да уж, сначала жратва, потом этика – так это и есть, – засмеялась Грейс.

– Брехт… – начала Изабелла, но успела остановить себя. Взяла письмо с нью-йоркским штемпелем, вскрыла конверт и погрузилась в чтение.

Грейс наблюдала. Какое-то время длилось молчание, а затем Изабелла пояснила с улыбкой:

– Это письмо очень важное, Грейс. Оно от профессора Эдварда Мендельсона, литературного душеприказчика У. X. Одена. Я писала ему – и вот он ответил.

Грейс тут же прониклась важностью сообщения. Сама она не читала Одена, но много раз слышала, как хозяйка цитирует его стихи. «Как-нибудь почитаю его», – говорила она не раз, но они обе сомневались в этом. Поэзия не была коньком Грейс.

– Я сообщила ему об идее, пришедшей мне в голову, – продолжала Изабелла. – В одном из стихотворений Оден использует образ, очень похожий на бернсовский. Там, где в начале говорится: «Любовь, как роза, роза красная», Бернс пишет: «Пока моря не высохнут до дна». Помните?

– Конечно, – кивнула Грейс. – Мне нравится эта песенка. Кеннет Мак-Келлар отлично ее поет. Слушая это, я в него просто влюбилась. Но, должно быть, в него была влюблена тьма людей. Как в Пласидо Доминго.

– Я, по-моему, не влюблялась в Доминго, – откликнулась Изабелла. – Непростительное легкомыслие!

– Но Оден-то при чем? У него разве есть что-то общее с Бернсом?

– Видите ли, юношей он недолгое время учительствовал в Шотландии. Преподавал в закрытой школе в Хеленсберге и, скорее всего, учил мальчиков стихам Бернса. В то время все школьники учили наизусть стихи Бернса. Жаль, что сейчас этого не делают. Вы в школе учили Бернса? Я учила.

– И я. Затвердила наизусть «К мышке» и половину «Тэма О'Шентера»

– А «При всем при том…»?

– Да, – ответила Грейс, и женщины посмотрели друг другу в глаза.

Вот что нас связывает навек, подумала Изабелла. Несмотря на свои привилегии, несмотря на все то, что я получила без всяких усилий, я спаяна с моими соотечественниками данным нам Бернсом чувством общности. Мы равны. Ни один не значительнее другого. Мы равны, и именно так должно быть, только такие связи нерушимы – и других не надо. И поэтому когда вновь, после сотен лет, торжественно открывали шотландский парламент и какая-то женщина, встав, вдруг запела «При всем при том…», редкое сердце не отозвалось на эти строки. Они объединяют страну и ее культуру, они – конституция и хартия народных прав, выраженная словами поэта.

– Я написала Эдварду Мендельсону, – продолжала Изабелла, – что в одной из строк Одена можно почувствовать влияние Бернса. И вот теперь он мне ответил.

– И что сказал?

– Что это представляется ему возможным. В его архиве есть письма, в которых Оден упоминает Бернса.

Судя по лицу Грейс, эта новость не показалась ей слишком значительной.

– Ну, меня ждут дела, – провозгласила она. – А вы тут займитесь своей работой…

– Своей работой, – Изабелла повторила слова, которые Грейс явно ставила в кавычки. Она знала, что с точки зрения Грейс часы, проводимые хозяйкой за письменным столом, работой не являются. В общем, не удивительно: для тех, кто занимается физическим трудом, какая-то писанина не кажется делом, требующим большого напряжения.

Грейс ушла, а она вернулась к своей корреспонденции и гранкам, запущенным за последние несколько дней. Время, оторванное от письменного стола, было потрачено не зря, и в особенности это касалось вчерашней поездки в Западный Линтон. Она приложила все силы, чтобы выполнить долг по отношению к Иану, и казавшееся неразрешимым дело распутано. На обратном пути Иан был непривычно словоохотлив.

– Вы были правы, – сказал он. – Мне действительно требовалось произнести эти слова благодарности. Похоже, теперь в этом деле поставлена точка.

– Я рада, – ответила Изабелла, размышляя над тем, какой насущной бывает потребность сказать «спасибо». – И вы надеетесь, что избавились от… Как бы назвать их? Образов? Видений?

– Не знаю. Но я теперь все ощущаю иначе.

– И все размышления о клеточной памяти по боку? Вера в рациональное восстановлена?

– Вы думаете, что мы с ним встречались или кто-то, как минимум, показал мне его? – спросил Иан с сомнением в голосе.

– А разве это не самое правдоподобное объяснение? Деревня маленькая. Все в ней знали об этой смерти. Наверняка обсуждали ее, и вы слышали эти разговоры. Возможно, не впрямую, а случайно, невольно. Например, ваши хозяева мельком сказали что-то за завтраком. Наш мозг фиксирует и сортирует информацию. И в результате вы знали (не зная), что Юан – тот человек, которому вам так хочется высказать благодарность. Неужели такая версия не представляется вам весьма вероятной?

– Пожалуй, – признал он, глядя на мелькающие за окном темные поля.

– И еще одна вещь. Она называется разрешение, кода. Все музыканты прекрасно чувствуют это. Любое музыкальное произведение стремится к разрешающему финалу, к точно найденной заключительной ноте. Если это не удается – всё насмарку. То же относится к жизни. Да, в точности то же.

Иан никак не откликнулся на эти слова, но думал над ними всю дорогу до Эдинбурга, а потом вечером, дома. Думал в молчании и с благодарностью. Он не был уверен в правильности объяснения Изабеллы. Возможно, оно и верное, хотя ему так не казалось. Однако что ж с того? Разве важно, как ты доберешься до места, куда стремишься, если ты до него действительно доберешься?