Хилари Норман - Чары

Никогда еще Магги не слышала такой романтичной, такой трагичной и прекрасной истории, не видела ничего великолепнее и трогательнее, чем эта скульптура, которую создали двое мужчин во славу женщине.

– Может, – рискнула она как-то сказать, – если б ты объяснил все Оми, она смогла б тебя лучше понять.

Ей всегда было больно слышать, как они говорили об Амадеусе, называя его Schwarzes Schaf. [19]Ей ответил Александр.

– Если б моя мать узнала, что они делают с драгоценностями, или что на пять лет двое мужчин ушли от мира, вкладывая всю свою душу и жизнь в произведение искусства – и только во имя любви, думаю, она постаралась бы упрятать моего отца в психушку.

– Может, она и Эмили и теперь не прочь сделать это, если узнают, – спокойно вмешался Зелеев.

– Я никогда им не скажу, – твердо ответила Магги.

– Мы это знаем, Schätzli, – сказал Александр. – Иначе Опи никогда бы не доверил тебе свою тайну.

Магги повернулась к Зелееву.

– Расскажите мне побольше о старых временах – когда вы жили в России и были с ней друзьями… и о Доме Фаберже…

Словно завороженная, она слушала несколько часов. Хекси заснула у нее на коленях, а рядом с Магги сидели трое мужчин, которых она считала своей единственной семьей. И Магги попала под странное обаяние Ирины Валентиновны, которая даже сейчас, спустя тридцать лет, заставляла сиять глаза Амадеуса и Зелеева, когда они говорили о ней. Зелеев продолжал бесконечные истории о Петербурге его юности – потом, когда устал и стал немного грустным, – о потекших вслед за этим годах, которые он провел в Париже и Женеве, и месяцах, которые прожил в Лондоне и Берлине, и Амстердаме, великих городах Европы, где промышленные ювелиры и коллекционеры продавали и покупали драгоценные металлы и камни, и фантазийные миниатюры…

– Париж – из них самый великий, – говорил он своим слушателям. – Как говорил Гюго, Париж – это крыша человечества. Человек может там чувствовать себя влюбленным, даже если он совсем один.

– Так вы теперь там живете? – спросила его Магги.

– К несчастью, нет, – ответил с сожалением Зелеев. – Я должен жить там, где найду наилучшую работу, а на сегодняшний день это – в Женеве. Хотя я чувствую, что никогда – и боюсь, что чутье меня не обманывает, – никогда я не создам ничего даже равного тому, что мы создали здесь, в этом маленьком доме.

Как всегда, когда Магги была в доме дедушки, ее поощряли петь в той манере, за которую преследовали в Доме Грюндли, и Зелеев научил ее своей любимой песне – «Жизнь розы», и Магги она сразу же полюбилась. Она быстро ее запомнила – потому что способности к музыке и поэзии далеко превосходили ее прилежание в школе, где она чаще всего скучала и чувствовала себя раздраженной. И хотя она была еще такой юной, ее роскошный, с приятной хрипотцой голос произвел сильное, захватывающее впечатление на троих мужчин и заставил бледные, золотисто-рыжие волоски на руках Зелеева буквально подняться.

– Посмотри, что ты наделала, – он показал ей, вызвав у нее озорной смешок. – Это дано только великим певцам, Магги. Ах, ты еще и смеешься! Ну, смейся, смейся, и смущайся, ma chère… но мое чутье – тонкая штучка, и оно не врет, а реакция на звуки – чисто инстинктивная и верная.

– Вы думаете, я правда смогу стать певицей? – спросила она, неожиданно совсем застеснявшись.

– Ты – уже певица, – доверительно сказал Зелеев. – Но при правильном обучении и тяжком труде ты заставишь слушателей повскакивать со стульев.

Он помолчал, а потом посмотрел на Амадеуса.

– Знаешь, mon ami, иногда она напоминает мне нашу Ирину Валентиновну – ты не знал ее в юности, когда она вся дышала здоровьем. У них обеих – одна и та же свежесть души.

Александр обнял свою дочь, ничего не говоря, и Магги прижалась к нему в ответ, наслаждаясь его близостью, хотя и ощущала странную, скорбную дрожь в его теле, с болью сознавая, что через несколько коротких дней, а может – часов, они расстанутся опять.

– Париж… – начал опять мечтательно Зелеев. – Вы должны побывать в Париже, Магги, поехать туда – в один прекрасный день, так, как сделала она. Этот город заставляет сиять даже уродство. Они понимают там красоту и талант – именно они придумали радости жизни. Если вы попадете в Париж, Магдалена Александровна, я думаю, вы покорите его, ослепите его своим блеском.

И она ему верила.

Прошло два года. За это время Магги ездила в Давос бессчетное множество раз, и всегда эти поездки были счастливыми – драгоценные дни, и Александр всегда приезжал к своему отцу и дочери. Но Магги так и не узнала правды о том, что же произошло той ночью, и со временем мучительность этого желания немного притупилась, потому что у нее по-прежнему был ее папочка, и их тайная, хотя и недолгая, жизнь вместе в доме в горах, в конце концов, была всем, что имело значение для нее в этой жизни.

Но зимой 1955-го, когда Магги было шестнадцать, на Давос свалились обильные и почти непрекращающиеся снегопады, и дорога, ведущая к деревянному домику, была завалена снегом. В Цюрихе Магги, Руди, Хильдегард и Стефан заболели гриппом, и хотя Магги почти уже выздоровела, Эмили не собиралась позволять ей навещать дедушку, пока погода не наладится, и вся семья не поправится.

Магги чувствовала себя, словно зверюшка в клетке, в доме Грюндли, пропитанном запахами Kamillentee [20]и эвкалиптового масла. Она очень волновалась за дедушку, который сам казался больным, когда она видела его в последний раз, и она горевала об утраченной возможности быть вместе с отцом. Она так надеялась увидеться с ним на Рождество, думая, что ей удастся отделаться от семейных торжеств и поехать в Давос. Но с тех пор, как ее мать и фрау Кеммерли стали зависеть от ее помощи – нужно было Магги ухаживать за Руди и бабушкой, чтобы Эмили могла всецело посвятить себя мужу, – нечего было и мечтать о том, чтобы попасть в горы до наступления Нового года.

Амадеус предчувствовал, что это его последняя зима. Ему было только шестьдесят четыре, но за последние месяцы он начал чувствовать себя старым, очень старым. Он знал причину своего недомогания, своей слабости – знал это очень давно. Он смотрел в зеркало в ванной комнате, вставленное в свое время для Ирины, и видел потухшие глаза и неестественный румянец на щеках. Он уже видел это раньше – больше тридцати лет назад.

Магги не раз спрашивала его – еще несколько месяцев назад – показывался ли он врачу, слыша по ночам кашель и хрипы. Выражение его лица было таким безмятежным, таким уверенным в себе, и, конечно же, он ответил ей «да», и что ей не о чем беспокоиться. Но он сказал ей неправду – потому что ему не нужно было идти к врачу, чтобы узнать диагноз. Он не собирался лечиться антибиотиками, которые были недоступны в Иринино время. Жизнь была благосклонна к нему – в целом ему повезло больше, чем он того заслуживал. Но пик его существования – его величайшая радость и глубочайшая скорбь, единственное время, когда он по-настоящему чувствовал свое сердце и душу, свое истинное «я» – были заключены только в двух годах. Двух коротких, бессмертных годах.