Хилари Норман - Чары

Так они пережили самые тусклые зимние месяцы, а как только пришла весна, Амадеус и Ирина стали ходить на долгие прогулки, беря с собой и Аннушку. Такса крутилась у них под ногами, смешно подпрыгивая и заливаясь лаем, и Ирина улыбалась. Казалось, Ирина окрепла, и вместе с ярким весенним солнечным светом стала рассеиваться тьма и над ее жизнью, и она больше не желала страстно возврата старых петербургских дней. Она обожала горы, их дикую неистовую красоту, укрощенную летом, любила роскошное изобилие альпийских цветов, красовавшихся изысканными пучками цвета даже на самых суровых скалистых уступах; любила лежать на спине в высокой траве жаркими днями, отталкивая коврик, который Амадеус пытался подложить под нее – ей хотелось чувствовать, как стрелки травы гладят ей руки и щекочут ступни.

Как раз во время одной из таких прогулок она набрела на место, не так далеко от их дома, которое глубоко запало ей в сердце. И постепенно, незаметно, оно вдруг стало наполняться для нее особым смыслом – пока не превратилось в зримое совершенное воплощение победоносной красоты, которой осенил ее жизнь Амадеус. Это был водопад – просто маленький водопад, каких было множество в горах, и забреди сюда какой-нибудь беззаботный веселый турист, он, может статься, не обратил бы на него никакого внимания. Но Ирине он казался особенным, неповторимым. Он завораживал ее, и она словно во власти удивительных прекрасных чар подолгу смотрела на него, на это естественное непрекращающееся буйство движения, полное игры цвета, света и жизни. Массивная скала, напоминающая очертаниями гнома, нависала над водопадом, но тот не сдавался и не тушевался.

– Посмотри сквозь него, mon amour, – говорила она Амадеусу. – Смотри, как цветы отдают свои краски воде и искрятся в каскаде! Словно радуга ожила.

– Я вижу, – отвечал он, обнимая ее, и Ирина прижималась к нему, все еще глядя на бурлящую низвергающуюся воду.

– Везде так жарко сегодня, так душно, так… обычно, – сказала она, улыбаясь слабой улыбкой. – Везде – но только не здесь. Смотри… вокруг него такая свежесть и прохлада. Он такой прелестный… и такой сильный – я завидую ему… его вечности, его бессмертию.

И даже когда снова настала зима, водопад все еще завораживал ее и притягивал, как магнит. Даже теперь, когда большинство упругих струй повисли, не долетев до земли, искрящимися промерзшими иглами, Ирина грезила, что по-прежнему видит вечную непобежденную жизнь, чувствует ее биение внутри ледяных тенет. А когда неожиданно, в первые недели 1924-го, она заболела опять и стала слишком слаба, чтоб пытаться выйти наружу, водопад стал для нее еще и символом надежды – это была сила, которая так нужна была ей самой, чтобы жить.

– Принеси мне бинокль, – шептала она Амадеусу. Ее голос был хриплым – ее горло мучительно болело, и профессор Людвиг был бессилен помочь и облегчить эту боль. – Я хочу посмотреть на него… ну хоть ненадолго.

– Тебе нужно поспать, любовь моя, – убеждал ее Амадеус, но все равно в конце концов сдавался и приносил бинокль, передвигая ее шезлонг на самый край террасы. Оттуда она могла лишь видеть замерзший каскад, а не встать возле него, как прежде и чувствовать всем своим существом его живительную силу. Но Ирине были дороги даже эти минуты, и Амадеус не раз отворачивался, пряча набегавшие слезы.

Амадеус знал, что она умирает… На этот раз не будет ремиссии, и он знал – сколько б он ни молился, как ни искушал бы сатану взять его душу за жизнь Ирины, ему не победить болезни, которая, казалось, вдруг стала жадно и ненасытно пожирать Ирину. Никогда еще он не чувствовал себя таким беспомощным – теперь у него не было даже надежды. И глядя на мужество, с каким Ирина смотрела в лицо судьбы, в пропасть, которая со всей неумолимой ясностью отверзлась перед ней, он иногда удивлялся, что сердце его еще не разорвалось от такой бездны горя и боли.

– Что я могу для тебя сделать? – то и дело спрашивал он ее, словно пытаясь прогнать неизбежное вдруг загоравшейся искрой надежды.

– Побудь со мной, – всегда отвечала она.

– Я хочу быть возле тебя всегда.

Лишь однажды ее бледное, заострившееся, но все еще прелестное лицо исказилось страхом – словно жуткая мысль поразила ее и пробила брешь в ее самообладании.

– Qu'est ce que tu as, mon amour? [6]– спросил он. – Что случилось?

– Не отправляй меня туда, – ее голос прервался – Я не хочу умирать в санатории.

– Зачем ты так говоришь? Я ни за что не отдам тебя им, любовь моя! Здесь твой дом, здесь, со мной и с Аннушкой.

– Ирина мучительно боролась с собой, пытаясь приподняться хоть немного и сесть, и изобразить хоть слабое подобие улыбки…

– Когда я уезжала… когда ты забирал меня, они мне сказали… я должна вернуться перед концом. Они сказали, что сделают это более легким для меня… – ее голос снова прервался, и в глазах блеснули слезы, – …и что они смогут помочь мне побольше спать, чувствовать чуть меньше…

– Тогда, может…

– Non! Jamais, [7]– она слабым движением сжала его руки. – Я не хочу терять ни единой минуты, ни единой драгоценной секунды, когда я могу быть рядом с тобой. Ни одного мгновения.

Амадеус почувствовал, что его душат немые бессильные слезы. Он закрыл лицо ладонями, и они вдруг стали влажными изнутри.

– Спасибо, – прошептал он еле слышно, не в силах говорить.

– За что ты меня благодаришь?

– Ты подарила мне… ты показала, как нужно жить – и любить.

– Мы оба подарили это друг другу, – Ирина притянула к своим губам его руки и покрыла их поцелуями. – Если б ты не нашел меня, не увез оттуда… может, у меня было б еще несколько месяцев… Но это были бы месяцы, похожие на те, что я прожила до встречи с тобой. Тогда я была уже мертва много лет.

Губы ее задрожали.

– Я думала, что жизнь моя кончилась со смертью Софьи… после того, как они сказали, что у меня это… тоже… Но я не знала, что все лучшее еще впереди.

Такса, лежавшая на стеганом одеяльце возле кровати, вдруг заскулила, и Амадеус взял ее на руки и положил поближе к хозяйке.

– Бедная Аннушка, – вырвалось у него.

– У нее будешь ты, – сказала Ирина, а потом добавила мягко, – а ты? Что будет с тобой? После…

Он не ответил.

– Я знаю, – она заговорила опять, и ее слабый голос был полон жалости к нему. – Я знаю, каково это… каково было бы мне, если б ты первый…

Она замолчала. Ее дыхание было уже несколько дней совсем затрудненным, но сейчас оно было даже более хриплым, чем вчера.

– Но мне это поможет… если я услышу, что ты будешь жить.

Амадеус кивнул.

– Я буду жить.

Ирина покачала головой.

– Не так – не как живой мертвец. Обещай мне, что постараешься – ты будешь думать и хотеть…

– Чего, любовь моя?

– Жить, – сказала она.