Хилари Норман - Чары

– Мне нужна помощь.

– Я это вижу и сам.

Габриэл тяжело опустился на постель. Здесь была только одна кровать, расшатанный стол и один стул; никакого ковра или коврика на деревянном полу, у дальней стены стоял треснутый таз.

– Как Магги?

– Красивая, смелая. Повзрослела.

– Она замужем? У нее есть дети?

– У нее сын. Они живут в Нью-Йорке, со мной.

Александр посмотрел наверх, на него, впервые вполне сосредоточившись и слушая.

– Я думал, ты здесь, в Париже, а она – все еще в Цюрихе.

– Ты слишком много предполагал.

– Расскажи мне.

– А тебе есть до этого дело? – приподнял бровь Зелеев.

– Конечно! Господи! Да я думаю о ней все время.

– Она тоже всегда о тебе думала, – сказал Зелеев с намеренной жестокостью. – Подозреваю, что думает и сейчас – иногда. Может, если бы ты писал ей – или сказал, где ты находишься…

– Я не мог.

– Почему? Страх?

– Тебе даже и в голову не придет… – сказал Александр.

– Ты всегда был трусом. Боялся своей жены, своей матери – боялся ослушаться их правил… вдруг они выдадут тебя или сдадут в тюрьму.

Зелеев сделал паузу.

– Да если б Мадлен была моей дочерью, я б лучше сел в тюрьму, чем потерял ее.

– Мадлен?

– Ты ничего не знаешь о ней.

– Расскажи мне, – попросил опять Александр. – Пожалуйста.

– Если б я только знал… – проговорил он позже.

– И что б от этого изменилось? – спросил Зелеев. – Ты вернулся б назад в Швейцарию или приехал сюда?

– Может быть.

– Что ж, этого мы никогда не узнаем.

В замызганной комнате наступило молчание.

– На чем ты?

– Морфий, – ответил Габриэл. – Ты поможешь мне, Константин?

Он взглянул на свои руки, увидел, что они дрожат, на грязь, скопившуюся под ногтями, и посмотрел на пришедшего.

– Я не буду клясть тебя за отказ.

– Какая помощь тебе нужна? Что ты натворил?

– Я просто сошел с ума.

Он помолчал.

– Несколько недель назад, в Амстердаме, я отчаянно нуждался в деньгах. Мой обычный источник иссяк, и я пошел к ростовщику. К настоящей акуле, – он облизнул губы. – И я сделал именно то, что поклялся никогда не делать – я оставил в залог Eternité.

Его глаза нервно метнулись к Зелееву, а потом он отвел взгляд.

– Продолжай.

Позже, той же ночью, рассказал Зелееву Габриэл, полный раскаяния и отваги, подогреваемой морфием, который ему удалось купить, он вернулся к офису ростовщика, вломился туда и украл скульптуру. Назавтра, поняв всю необъятность глупости, которую он вчера сморозил, он сбежал из Амстердама в Париж, надеясь, что Зелеев – единственный человек на свете, который может понять его потребность хранить при себе Eternité – и что тот по-прежнему живет в городе, в котором оставил свой адрес. Эти полторы недели, с того дня, как отправил письмо, Александр жил в постоянном страхе и ужасе, едва рискуя выходить наружу из снятой квартиры. Он больше не знал, что делать, куда бежать и где прятаться Он знал так много стыда и позора в этой жизни, упускал своими руками каждый шанс, который мелькал перед ним с тех пор, как его мать и Эмили вышвырнули его из дома. Но подойдя так близко к потере скульптуры, которую, он знал, Амадеус хотел оставить его дочери, Александр испугался и был совершенно раздавлен чувством вины.

– Хорошо, – сказал Зелеев.

– Ты поможешь мне?

– Где скульптура?

– Здесь, – Габриэл шевельнулся, но Зелеев его остановил.

– Не сейчас.

– Ты не хочешь видеть ее?

– Конечно, хочу. Но не сейчас.

Мощная волна радости захлестнула его при мысли о том, что он опять увидит Eternité. Его шедевр… Но прошло целых десять лет с тех пор, как он видел его в последний раз. Зелеев был человеком стиля. Момент должен быть выбран подходящий.

– Сначала, – сказал он Габриэлу, – мы засунем что-нибудь в твой желудок. Тебе нужно подкрепиться, чтоб мы могли поговорить и обсудить наши планы на будущее.

– Но у меня здесь ничего нет…

– Еще бы! – Зелеев отправился к двери, голова его стала раскалываться от усталости. – Я куплю что-нибудь поесть – закрой за мной дверь.

Он оглянулся.

– На тебя можно положиться, Александр? Если ты опять будешь накачивать себя этим дерьмом – тогда считай, пришел конец моему сочувствию и дружбе.

– Мне нельзя доверять, – слабо ответил Габриэл. – Но у меня ничего не осталось, и нет наличных денег, а если учесть, что ты будешь ходить недолго… в общем, ты найдешь меня таким же, как и оставил.

Не теряя времени, Зелеев ушел и вскоре вернулся с теплым жареным цыпленком, батоном хлеба, свежими аппетитными сырами и бутылкой водки, прихваченной в основном для того, чтобы взбодриться после долгого и утомительного путешествия. Более молодой оказался очень голодным – он отрывал большие куски хлеба и с жадностью набросился на цыпленка, но в течение ужина несколько раз давился и начинал кашлять, и Зелеев снисходительно наливал ему водки несколько глотков, памятуя о морфии, который до сих пор бродил в его крови.

– Отлично, – сказал наконец Зелеев. – Теперь я готов.

Он чувствовал, что эмоционально и физически достаточно созрел, чтоб видеть сейчас то, за чем – как он понял сейчас – он приехал в Париж. Нет, конечно, в основном ради Мадлен – но если художник создает всего один уникальный шедевр за всю свою жизнь, то без сомнения, этим его шедевром была Eternité.

Габриэл опустился на колени и достал сверток из-под кровати, и увидев, что Александр завернул скульптуру в отвратительную грязную пижаму, Зелеев ощутил укол настоящей боли. Он знал цену этой скульптуре, видел ее красоту и знал источник этой красоты и совершенства, и вдохновения – как не знал никто другой и не узнает никогда. Ей место – на бархате, под защитным стеклом. Не в этой грязной затерянной черт знает где комнате. Не в дрожащих руках этого сентиментального, ничего не стоящего, просто ничтожного человека.

А потом, с бережностью и даже нежностью, на какие его считал неспособным Зелеев, Александр поставил ее на стол.

– Боже правый! – у Зелеева захватило дух. – Она совершенна.

Почти с кошачьей бесшумностью и проворством он подошел к столу. Он рассматривал ее сначала всю целиком, узнавая ее – как отец, спустя десятилетие, видит, что его дитя стало взрослым. Он видел проработанный рельеф золотой горы, филигранный каскад Амадеуса, великолепные драгоценные камни Малинских и свои plique-a-jour и cloisonne, [93]и он убедился – да, это был тот самый почти невозможный в своем совершенстве бесценный шедевр, который хранила его память. Господи, хоть время на этой земле не обмануло и не предало его!

– Она цела и невредима, – произнес он, смягчаясь.

– Ты думаешь, я способен причинить ей вред? – спросил Александр. – Зная, что она значила для отца – и для тебя тоже?