Тадеуш Доленга-Мостович - Профессор Вильчур

Он уже знал от Павлицкого о болезни Люции и приехал с огромной охапкой цветов.

– Вы доставили себе много хлопот с этими цветами, – благодарила Люция. – Это очень мило с вашей стороны.

– Какое там мило! Это же, черт возьми, ваша болезнь – частично моя вина, а если не моя, то моих дедов и прадедов, что в Ковалеве осели. Вы, вероятно, не знаете, что это проклятое болото принадлежит Ковалеву. Я уже не раз ломал себе голову над тем, как его осушить, привозил даже разных инженеров. Они ходили, крутили головами, мерили, а в результате фига с маком.

Он громко рассмеялся, с размаху хлопнул себя по коленям и добавил:

– По пятьсот злотых взяли и уехали к черту, а болото как было, так и осталось.

Он разговаривал очень громко, широко, раскатисто смеялся. Весь дом наполнился его баритоном. Когда он двигался по комнате, казалось, что все попереворачивает. В больнице от него стало тесно и шумно.

Поскольку приехал он прямо из Радолишек после обедни, а было обеденное время, Емел похлопотал, чтобы за столом хватило водки. Пан Юрковский оказался отличным компаньоном. Обед уже давно был съеден, а они оба еще сидели, попивая и разговаривая. Люция, чувствуя усталость, попрощалась с ними, чтобы пойти лечь. Едва она успела выйти, как пан Юрковский, наклонившись к Емелу, сказал шепотом, который хорошо можно было расслышать в радиусе двухсот метров вокруг дома:

– Вот это женщина! Что за необыкновенная женщина! На камнях такие должны рождаться.

Емел серьезно кивнул головой.

– Я ничего не имею против такого способа рождения, драгоценный аграрий, хотя, по моему мнению, им бы хотелось рождаться на чем-нибудь более мягком.

Пан Юрковский заинтересовался:

– На более мягком?

– Си, синьоре. Ну, будем здоровы!

Они выпили, и пан Юрковский спросил по-деловому:

– А вы холостяк?

– Да, но не мальтийский.

– Вы знаете, а мне уже осточертела холостяцкая жизнь. Приближаюсь к сорока, время уже, самое время.

– А чего до сих пор не женились?

– Не было времени. Смех сказать, но это – чистая правда. Потому что так, дражайший: вначале война, а тогда не до таких вещей. Потом возвращаюсь в мое Ковалево, а тут как вымели: все сгорело до фундаментов, да и те тоже мужики разворовали; как говорится, не было за что рукой зацепиться. Ну, так как же жениться? Невозможно взять жену, посадить ее, мой дорогой, под грушей и сказать: садись, любимая, здесь и жди, пока я хату построю и кусок хлеба для тебя из земли добуду. Когда уже начал отстраивать хозяйство, так от зари дотемна был на ногах. И только все так-сяк устроил, а тут кризис. Я думаю про себя, что за черт? Люди все равно есть не перестанут. Земля свое дать должна. Но несколько лет не давала. Метр ржи или фунт пакли – одна цена. Сами знаете.

Емел поддакнул.

– Знаю, знаю. Правда, ржи не сеял, а вот плантация пакли была.

– Как это? – удивился пан Юрковский.

– Совершенно обычно. Пакля на черепе. Как видите, цинцинати, плантация не благоухает: слишком плохая кресценция.

– Ха-ха-ха! – сообразил пан Юрковский. – Значит, вы лысеете? Ха-ха-ха! Ну и комик же вы! Что это я там говорил? Ага, так до женитьбы не доходило. По правде сказать, наша околица неурожайная на невест, а какие были, те уже давно повыходили замуж. Придешь к одному соседу, к другому – все женатые. У каждого в доме жена, дети…

– На камне рожденные, – прокомментировал Емел.

– На камне рожденные, – повторил по инерции пан Юрковский и, сообразив, что попался на невинную шутку приятеля, снова взорвался смехом. – Ну, вы настоящий варшавянин, языкастый. А вы никогда не были женаты?

– Никогда, – покачал головой Емел.

– И вам никогда не хотелось жениться?

– Ну, как же, двое парней тянули меня, чтобы я женился на их сестре.

Пан Юрковский понимающе прижмурил левый глаз.

Так они болтали почти до вечера, пока гость не начал собираться к отъезду. Поскольку он как-то нерешительно оглядывался, медлил с отъездом, покашливал, Емел предложил:

– - А может, вы бы хотели попрощаться с панной Люцией?

– О, конечно, конечно, если она хорошо себя чувствует и не спит еще.

Люция не спала, но попрощалась с паном Юрковским через дверь, а после его отъезда сказала Емелу:

– Какой милый человек! В нем столько непосредственности и привлекательной простоты, которую дает искреннее и доброе сердце.

– Правда, – коварно согласился Емел, – а при этом красота, плечи Геркулеса, бицепсы титана, шея зубра, фантазия Кмитица! О-го-го! Бедный мой приятель, бедный мой приятель!

Люция удивленно смотрела на него.

– О ком вы говорите?

– О моем приятеле, о профессоре Вильчуре. Несчастный лечится там в городе и не догадывается, что Пенелопа забыла по ночам распускать сотканную днем материю, а, наоборот, по ночам она мечтает, но не о нем, несчастном Одиссее!..

Люция слегка покраснела и улыбнулась.

– Ну что за глупости вы говорите!

– О, горе, горе тебе, Одиссей! – плачущим голосом выводил Емел. – Воистину сообщаю тебе, что был ты в большей безопасности тогда, когда целая толпа поклонников покушалась на сердце твоей Пенелопы, чем сейчас, когда есть только один! Один, но какой! Фигура Завиши Черного, усики, черт возьми, Лешека Белого, ну и вообще. Он едет сейчас в свое Ковалево, коней кнутом погоняет, посвистывает от удовольствия, а вслед за ним бегут мысли и воздыхания прекрасной Дульсинеи Тобосской. Мчись, рыцарь!

Развеселившаяся Люция непринужденно смеялась.

– Плохой из вас пророк.

– Плохой?.. Хочу, чтобы мои предсказания были ошибочны!

– Уверяю вас, что они не могут оправдаться, – убедительно сказала Люция.

– А мне казалось, что этот эгрикола покорил ваше сердце с первого взгляда.

– Он, действительно, покорил мое сердце, но не в том смысле, в котором вы думаете.

– А вы знаете, что он откровеннее всех на свете метит к вам в ухажеры? Это ухаживание в соответствии со всеми правилами сельских традиций.

Люция махнула рукой.

– Я совершенно убеждена в том, что и здесь вы ошибаетесь.

– Ручаюсь всем своим состоянием, – настаивал Емел. – И кто знает, не добьется ли своего? Кто знает? Терпением и трудом… Вот увидите, что он будет навещать нас все чаще!

Емел не ошибался. Действительно, не проходило и дня без визита пана Юрковского. Он приезжал под разными предлогами: или потому, что ему было по дороге к кому-то из знакомых, или по той причине, что у него были дела в городке, или для того, чтобы привезти продукты, передаваемые его матерью в больницу. Эти предлоги не отличались особой хитростью. Однако они не позволяли Люции поговорить, наконец, с ним начистоту. Даже тогда, когда у пана Юрковского не было уже искусственных поводов, он говорил открыто:

– У меня сейчас немного работы в хозяйстве, а человек за целый год так наработается, что заслуживает себе хоть маленький отдых. Когда бываешь у соседей, то говоришь все об одном и том же: о ежедневных делах, о хлебе, о коровах, о слугах. Так что вы меня извините, что я к вам заезжаю, но мне так приятно провести здесь часок-другой.