Анна Дэвис - Королева туфель

Вечернее платье было шедевром, созданным из обрывков бумаги.

Платье Женевьевы Шелби Кинг оттенка оперения зимородка состояло из искусно подогнанных страниц старых литературных журналов. Ее шелковые голубые бальные туфли украшали отрывки поэм и завитки из сонетов. Она просто источала аромат поэзии.

Бросив меховое манто лакею, стоящему у дверей, Женевьева вошла в мраморный холл под руку со своей лучшей подругой Лулу. Особняк графа Этьена де Фремона предстал в полном великолепии, словно подражал гостям. Где-то высоко над головами покачивались на невидимых проволоках велосипедные колеса, пустые бутылки и старые ботинки.

— Это в стиле Дада, — заметила Лулу.

— Дадаизм уже давно вышел из моды, — откликнулась Женевьева. — И почему никто не намекнет об этом Вайолет де Фремон?

Они направились сквозь толпу гостей, оставив мужа Женевьевы, Роберта, в холле, искать в карманах чаевые для гардеробщика и тихо ругаться себе под нос. Так обычно и бывало — девушки шептались и хихикали, плели интриги, делились секретами, а Роберт оставался не у дел.

В танцевальном зале они застыли перед огромным коллажем из театральных программок, потягивая шампанское и с интересом оглядываясь по сторонам. В этот вечер изысканные канделябры заменили их невероятные копии, сделанные из миллионов сверкающих осколков цветного стекла. Женевьева бойко оглядывала комнату в поисках многочисленных соперниц — дочерей, жен, любовниц и подруг парижской богемы, американских судовладельцев, итальянских владельцев заводов по производству гоночных автомобилей и английской аристократии. Тема мусора и отходов оказалась актуальной для многих присутствующих. Принцесса Мартиньяк вместо фамильных брильянтов нацепила на себя множество разнообразнейших пуговиц всех цветов и размеров и, похоже, не испытывала особенного восторга по этому поводу. Знаменитая своей изысканностью Хэрриет Дюпон в сияющем платье цвета бутылочного стекла сама напоминала бутылку.

И хотя Женевьева понимала, что ее платье не затмило своим великолепием наряды присутствующих дам, чувствовала, что искренняя, открытая и смелая уверенность может дать ей шанс превзойти это собрание. «Они ощущают себя такими маленькими и беззащитными, — думала она. — Стоит лишить их пышного убранства, и не останется ничего привлекательного!»

— Все собрались, — заметила Лулу, кивнув в сторону Эрнеста Хемингуэя, облаченного в костюм из коричневой бумаги. Тристан Тцара и Франсис Пикабиа использовали для своих нарядов билетики для поездок на метро; Поль Пуаре напоминал причудливый клубок переплетенной разноцветной ткани, вероятно, он хотел изобразить мягкий ворсистый коврик? Или меховой мяч? Конечно, никто не посмел не прийти, иначе Вайолет просто прекратила бы финансирование их маленьких выставок, журналов и шоу.

Женевьева нахмурилась:

— Где Вайолет, я что-то не вижу ее.

Оркестр грянул чарльстон; пары закружились в танце по залу, делая птичьи шажки и размахивая руками.

— Давай, Виви, найдем каких-нибудь симпатичных юношей и потанцуем.

Платье Лулу покрывал густой слой сияющих конфетных оберток. Серьги и ожерелье были сделаны из нанизанных на нитку конфет, которые вспыхнули в сиянии канделябров из осколков стекла, когда она, не оглядываясь, устремилась в толпу. Да, в этой комнате находилась только одна женщина, способная соперничать с Женевьевой…

— А, вот ты где. — На Роберте красовался серебряный костюм, который предположительно должен был изображать мусорный бак. Он отказался надеть свою «крышку», и потому костюм казался незавершенным. — Замечательная вечеринка, правда? Скажи, это не Гарри Мортимер? В костюме из газет? Немного похож на рыбу с жареной картошкой в газетном кульке.

Но Женевьева не смотрела на человека в костюме из газет, она наблюдала за Лулу, которая танцевала сразу с двумя мужчинами. Невысокий оказался художником Жозефом Лазарусом, давним поклонником Лулу. Другого, повыше, в светлом костюме, она раньше не встречала. Такого мужчину она бы не пропустила. У него было широкое, привлекательное лицо классического греческого типа.

— Думаешь, это Гарри? — Роберт по-прежнему пристально вглядывался в дальний угол зала.

Женевьева схватила его за руку, потянула за собой.

— Пойдем потанцуем.

— О, дорогая, ты ведь знаешь, что я не люблю танцевать. — Роберт ласково отодвинул ее руку. — Послушай, я хочу пойти поздороваться с Гарри. Почему бы тебе не потанцевать со своими друзьями? Я буду здесь.

— Ну, если ты так хочешь. — Женевьева раздраженно сжала губы. — Есть мужчины, которые готовы умереть за один танец со мной.

— Шери! — Лулу танцевала шимми с высоким мужчиной в светлом костюме.

Женевьева позволила Жозефу Лазарусу взять себя за руки и крепко прижать к себе. Но даже во время танца с Лазарусом она не отводила глаз от Лулу и высокого незнакомца.

— Разве она не чудо? — Лазарус нацепил костюм официанта, и Женевьева не могла сказать определенно, действительно он выбрал такой маскарадный костюм или все дело было в его ужасном вкусе.

— Посмотрите, как она двигается. Она похожа на царицу и должна быть изображена на той фреске. — Он указал на потолок. Женевьева взглянула на людей с головами шакалов среди пирамид и пальмовых листьев. Люди с огромными глазами стояли боком. Глаза Лулу тоже казались огромными, подведенные толстым слоем черной туши, и это определенно вызывало ассоциации с Древним Египтом.

— Леди и джентльмены, — руководитель группы музыкантов взмахнул рукой, и трубы стихли, — я уверен, что вы уже заметили: среди нас находится эффектная звезда кабаре, самая популярная модель художников и фотографов Парижа — Лулу с Монпарнаса! Эй, Лулу, идите к нам, спойте нам песню!

Не успел он договорить, Лулу оказалась на сцене, что-то быстро сказала пианисту, который кивнул ей в ответ. Обернувшись к залу, провозгласила:

— Это песня о Париже. Об особом времени, в самом замечательном и веселом городе. А 1925 год будет самым веселым. Песня называется «Счастливчики».

Ее голос, когда она начала петь, напоминал тонкий шелк, наброшенный на осколки разбитого стекла, он прикрывал, но не скрывал полностью шероховатости от посторонних глаз. Слова сливались, их невозможно было разобрать, но сейчас это не имело значения, важен был только голос. Боль пронизывала его, несмотря на веселое название песенки. Только боль разбитого сердца, отражавшаяся в больших глазах, имела значение, она противоречила улыбке, играющей на красных губах, и легкомысленной мушке.