Адриана Триджиани - Лючия, Лючия

— Замечательно, что я могу проводить тебя до дома, — улыбаясь, говорит он. — Кажется, сегодня все такси съехались к церкви святого Женнаро.

Когда мы покидаем пределы Маленькой Италии и направляемся к дому, я предлагаю сесть на ступени крыльца почтового отделения и съесть печенье.

Мы сидим в тишине и наблюдаем за людьми, возвращающимися с праздника. Они несут с собой воздушные шары и мягкие игрушки, которые выиграли в состязаниях Данте стряхивает с рук сахарную пудру и говорит:

— Лю, я хочу сказать тебе кое-что.

Я сижу рядом с Данте, перед нами гудит толпа, а из окон домов на улицу льется тусклый свет, и вкус сахара на губах напоминает мне обо всех праздниках, которые мы провели вместе с ним. Внезапно мне хочется обнять и поцеловать его. Но я просто сижу.

— Так что ты хочешь мне сказать?

— Я женюсь, Лючия, — разглядывает свои руки Данте.

Рада, что он не смотрит на меня, потому что мне нужно некоторое время, чтобы успокоиться. Потом, изо всех сил стараясь не выдать своего волнения, я дружелюбно говорю:

— О, Данте, поздравляю. И кто она?

— Джулиана Фабрици.

— Кажется, я не знакома с ней. Она живет в твоем районе?

— Да, ее семья живет рядом с нами на Первой авеню. Ее отец владеет небольшим гастрономическим магазином на Десятой восточной авеню.

— О. Может, если я увижу ее, то вспомню.

— Вряд ли. Она не ходила в школу с нами, ничего такого. Она младше нас.

— Младше?

— Ей восемнадцать.

— Восемнадцать! — От удивления я присвистываю.

Не могу поверить, что жизнь так скоротечна — я уже не самая молодая балерина на этой сцене. Кто бы мог подумать, что именно Данте Де Мартино откроет мне глаза на эту истину.

— Какая она? Ну, кроме того, что ей восемнадцать, — весело интересуюсь я.

— Она очень веселая и добрая, с ней легко общаться. Красивая. Ласковая.

— А маме твоей нравится? — спрашиваю я.

— Очень.

— Тогда она, должно быть, отличная девушка.

— Думаешь? — Данте все еще нуждается в моем одобрении.

— Да, я думаю, что Джулиане очень повезло. Потому что ты самый лучший мужчина на земле.

— То же можно сказать и о тебе. У тебя только один недостаток.

— Только один? Вот уж не думала.

Я широко улыбаюсь, хотя на самом деле мне хочется разрыдаться во весь голос. Мне нравилось владеть ситуацией, когда я знала, что Данте любит меня, и не важно, где я находилась и что делала, он ждал меня в своей пекарне. Он был моим защитником, как и папа, человеком, который любил меня и готов был ждать, несмотря ни на что. Но все переменилось, потому что он полюбил другую.

— Так какой у меня недостаток?

— Ты не создана для замужества.

Наконец Данте смотрит на меня, но не может долго удержать взгляд. Кажется, он крепится изо всех сил, чтобы не расплакаться. Я тоже не должна сейчас плакать. Если бы заплакала, то предала бы саму себя. Я встаю и отряхиваю сахарную пудру с брюк. Потом протягиваю Данте руку, он берет ее и встает. Мы смотрим друг на друга.

— Прости, Данте, — говорю я.

Если я только заикнусь, что хочу начать с ним все сначала, он, вероятно, порвет с Джулианой Фабрици в том же миг и вернется ко мне. Он ждет, что я скажу ему это, но я не собираюсь произносить ни слова. Не хочу снова заставлять его страдать.

— Ничего, — грустно говорит Данте.

Итак, это мое последнее свидание с Данте Де Мартино. Он держит меня за руку всю дорогу до дома.

Закрытие отдела заказов казалось несложным делом, потому что разборка ведется с самого февраля, но у нас все еще целая груда бумаг, которые следует привести в порядок Самое сложное — окончательная инвентаризация нашего склада материалов. Каждый отрез напоминает мне о каком-нибудь платье, костюме или пальто, которые мы здесь сшили.

— Смотри, Лю. Шерстяная ткань на монашескую сутану! — поднимает Делмарр над головой плоский рулон. — И как они только ходят в этих платьях? Я бы даже чехлы для машины из такой ткани шить не стал.

— Ты же знаешь, что они дают обет бедности. А нищенки не могут носить платья из шелка.

— Вот. Это тебе, — протягивает мне Делмарр отрез золотого ламе.

— Канун Нового года!

— Мы здесь много чего успели сделать. Удивительно, и как нашим пальцам удалось выдержать.

— Тебя когда-нибудь занимал вопрос, как здесь все будет, когда мы в последний раз закроем за собой эту дверь? — показываю я на двери нашей «святая святых», в памяти которой хранятся все наши входы и выходы в течение последних семи лет.

— Тебе не придется беспокоиться об этом.

— Что ты имеешь в виду?

— Завтра здесь не будет ни одной двери.

— Как это?

— Очень просто. На этаже будет проведена перепланировка: сначала вынесут двери, потом сломают стены, и вскоре третий этаж станет большим единым открытым пространством, заполненным рядами и рядами вешалок со всякой готовой дрянью. Разве не мило?

— Чудовищно!

— Лючия, внимательно оглядись вокруг. Это день, когда элегантность перестанет существовать.

Я глажу на Делмарра, ожидая, что он вот-вот засмеется, но он абсолютно серьезен. Без улыбки он смотрит на меня так, что и я понимаю: от этой мысли у него сердце рвется на части.

Я рада, что у мамы появился внук, который хоть как-то скрасил нам первое Рождество без папы. Иногда я застаю маму в слезах, но потом она берет себя в руки и принимается с новыми силами за праздничные приготовления, но мне понятно, как ей тяжело. Ей не становится легче, когда она видит, как я собираю вещи, чтобы уехать в Калифорнию и оставить ее наедине со страданиями.

Делмарр поражен тем, как мы отмечаем канун Рождества, и тронут (может, и не духовностью, но определенно эстетикой) всенощным бдением в нашей капелле Святой Девы Марии из Помпеи.

— Как ты можешь, — шепчет он, — возвращаться в эту церковь после всего того, что с тобой здесь произошло? Невероятно!

— Это называется вера, — шепчу я в ответ.

— Нет, это называется боязнь попасть в ад, — ворчит Делмарр, а сам разглядывает витраж, расположенный за алтарем.

— Мой отец, ярый агностик, называл церковные подношения «страховкой на случай пожара».

Мама подталкивает меня локтем, чтобы мы прекратили перешептываться. Я смотрю на алтарь и скамейки, украшенные белыми гвоздиками, перевязанными красными ленточками, потом закрываю глаза и размышляю, как я выглядела в день своей свадьбы. С того дня прошел уже целый год, но мне кажется, что все это было в другой жизни; хотя некоторые моменты, связанные с этим местом, для меня настолько болезненны и грубы, как будто все произошло только вчера. Особенно когда я вспоминаю папины похороны. Иногда мне кажется, что он просто уехал куда-то надолго, поэтому жду, что вот-вот он остановит свой грузовик рядом с домом и будет звать с улицы маму, чтобы она поехала с ним съесть мороженого.