Татьяна Туринская - Сволочь ты, Дронов!

Алька инстинктивно сжала тазовые мышцы — то ли запоздалая попытка прикрыть свою тайну от неприятеля, не пропустить врага, то ли, напротив, намереваясь задержать нарушителя границы, взять его в плен, арестовать, оставить навсегда там, куда явился непрошенным. Тело ее сладострастно выгнулось навстречу соседу, словно бы уже приглашая: ну что ж, раз уж пришел незваный гость, не стоит останавливаться на пороге…

— Чего это у тебя двери нараспашшш… ку?..

Мать остановилась в дверях, не в силах отвести глаз от отвратительной картины. Глаза ее округлились, от ужаса и шока не могла звука из себя выдавить.

'Разведчик' в мгновение ока сбежал из-под ареста. Грудь лишилась такой приятной теплой опоры. Праздник тела закончился, не начавшись. Алька готова была провалиться сквозь землю от стыда. Хорошо хоть Дронов догадался не только трусики на место натянуть, но и футболку одернуть. Поэтому пред строгий материнский взор Алька предстала почти невинной порядочной дочерью. Но все равно было ужасно стыдно, как будто это она сама пригласила соседа, сама сняла трусики, сама запихнула под них его руку…

Мать, наконец, пришла в себя:

— Ах ты… Да что ж ты?.. Да она же еще ребенок! Она же еще дитя невинное, а ты!.. Ей же только шестнадцать, а ты?!

— Шестнадцать? — изумился Дронов. — Как шестнадцать? Я думал… Простите…

Дронов запнулся на полуслове, прошел мимо Анастасии Григорьевны молча. Только в самых дверях обернулся, но так и не осмелился взглянуть в ее глаза:

— Я компенсирую… Возмещу… Ущерб…

Дверь за незваным гостем еще не успела закрыться, а в Алькину сторону уже полетели упреки:

— Сколько раз говорила — не смей краситься! Ты же выглядишь, как профессиональная шлюха! Чего удивляться, что у мужиков руки сами так и тянутся?! И давно это у вас?! Ах ты, шалава ты юная!..

Квартирка хоть и была маленькая, двухкомнатная, зато имела две совершенно замечательные ниши. А замечательны они были тем, что если сломать между ними картонную перегородку, две маленькие ниши превращались в одну большую. Или же в крошечную комнатку, где прекрасно вставали старенькая софа и тумбочка. Больше места ни для чего не хватало, разве что полочку для книг на торцевую стену повесить, да проход оставался сантиметров сорок, в аккурат, чтоб добраться до кровати да тумбочки. А еще у этой ниши была дверь. И в данный момент это казалось Альке самой важной деталью не только в нише, не только в квартире, но и во всем огромном мире, сжавшемся в эту минуту до размеров ее крошечной спаленки.

…На следующий вечер мать пришла с работы пораньше. Может, случайно так вышло, а может, специально спешила проконтролировать, чем же занимается в ее отсутствие юная развратница. А Алька и не думала ничем заниматься. Разнесла телеграммы и быстренько домой, в свой крошечный мир, в свою каморку, словно мышка в норку. Только бы никого не видеть, только бы никого не слышать. Ей бы в себе разобраться, в своих чувствах, понять, что же это вчера было, как, каким словом можно назвать происшедшее?

По всему выходило, что ее грязно использовали. Именно как шлюху. Не спросясь, ни тебе здрасьте, ни тебе пожалуйста — раз, и в дамки. Насилие, изнасилование — это всегда страшно, это всегда больно и гадко. Но когда это происходит в собственном доме?! Кажется, ничего нелепее и придумать невозможно: сосед заглянул на минуточку проверить антенну. 'Это' сейчас так называется?..

С другой стороны, можно ли назвать изнасилованием то, чего, по большому счету, не произошло? И пусть не потому, что насильник вовремя одумался, а из-за того, что ему самым непосредственным образом помешали. Но ведь все равно, даже если он и не довел начатое до конца, изнасилование же все равно остается изнасилованием? Или это стоит воспринимать лишь как попытку изнасилования? Хрен редьки не слаще. Насилие — оно и есть насилие, как ни назови.

И все-таки… Можно ли назвать насилием то, что произошло? То есть со стороны Дронова-то оно, конечно. А вот со стороны Альки? В смысле, с ее позиции? Да, позиция у нее действительно была интересная…

Нет, ну правда. Насилие ведь — это когда плохо, когда противно, когда мерзко, гадко и больно. А вчера? Из всех перечисленных наречий более-менее подходит разве что 'мерзко'. Да и то с некоторой натяжкой. А точнее, мерзко было уже потом, когда пришла мать. Впрочем, даже если бы она не пришла, все равно было бы мерзко. Но потом, потом, когда уже ничего нельзя было бы исправить. Да и захотела ли бы Алька что-то исправлять? Сама, по собственной воле, не оглядываясь на мать, на Дронова, на приличия и условности? И какая разница, было бы ей мерзко или не было бы, если бы это было уже потом, так сказать, постфактум? А может быть, ей было бы уже на все наплевать? Ведь было же наплевать в тот момент, когда…

Ох, при одном только воспоминании о том моменте мышцы снова сжимались, пытаясь вызвать иллюзию, что 'разведчик' снова там, опять вероломно ворвался на ее территорию, в ее запретную зону. Ой, как-то это неправильно, ведь Алька же сейчас должна содрогаться от ужаса произошедшего. А она если уж и содрогается от чего-то, так только от сладострастных воспоминаний. А еще… Стыдно признаваться даже самой себе, но еще Алька дико, просто-таки невероятно, до противной мелкой дрожи, сожалела, что мать помешала произойти тому, что уже начало происходить. Уж лучше бы потом Алька жалела о том, что 'это' было, чем теперь она сожалеет о том, что так и не узнала до конца, что же 'это' такое на самом деле.

Потому что только теперь поняла, почему же об 'этом' так много говорят ее сверстники, почему любой разговор, любая тема так или иначе в результате все равно сводятся к 'этому'. Потому что, оказывается, раньше не знала об 'этом' ровным счетом ничего, разве что немножечко теории. Потому что то, что было у них с Кузнецовым, лишь с очень большой натяжкой можно назвать таинственным и таким многозначительным словом 'это'. Потому что если Алька и испытывала с Витькой некоторые приятные эмоции, то только от поцелуев. Остальное же в лучшем случае можно было описать словом 'никак'. В худшие же дни подходило только одно слово: 'противно'…

Почему так? Разве это правильно? Почему, когда она была с Кузнецовым совершенно добровольно, и даже не без желания, в результате не получала и сотой доли ожидаемого? Правда, Алька что-то там пыталась даже попискивать, изображая восторг, дабы Витька не причислил ее к фригидным особам. А тут же, когда мало того, что нежданно-негаданно, абсолютно неожиданно, больше того — даже подло и вероломно, тут вдруг она без тени театральности издала такой вздох, что сама приняла его за стон. Она ведь и сегодня помнит этот звук. И от этого стона, бесконечным эхом отдающегося в мозгу (или это все-таки был вздох?), снова и снова сжимались мышцы, втягивался живот. Интересно, а живот-то почему втягивается? Казалось бы, уж он-то в этой игре никоим образом не задействован.