Жозеф Кессель - Яванская роза

Несмотря на болезненную скорость, с которой эта речь была произнесена, мы поняли каждый слог. У нашего собеседника была прекрасная, отточенная и даже манерная артикуляция. Она показывала уровень образования лучше, нежели настойчивое подчеркивание титула.

Я рассматривал его в свое удовольствие, пока он длинной, костлявой, слегка дрожащей рукой делал юнге знак налить нам выпить. Сэр Арчибальд был довольно невысокого роста, но из-за своей необычайной худобы казался гораздо выше. Красивая седая шевелюра украшала костистое, со впалыми щеками лицо. Его зернистая кожа имела цвет высохшей на солнце рыбьей кости. Он был гладко выбрит, но на его неряшливой одежде не хватало пуговиц как раз там, где их отсутствие бросалось в глаза.

Властным жестом он поднял стакан, и, если б его рука не дрожала, жест был бы вполне официальным.

– Джентльмены, – произнес странный субъект, – позвольте же предложить тост за Французскую Республику, за победу Англии и за нашу общую победу.

Он выпил залпом, торжественно выпрямившись. Рука его стала тверже.

„Яванская роза" тихо поскрипывала.

– Джентльмены, – заговорил сэр Арчибальд, – вы не можете себе представить, какое удовольствие доставляет мне ваше присутствие. Общество изысканных людей для меня важнее, чем пища. – Речь его стала быстрее, он почти захлебывался. – Когда ты рожден в благовоспитанной среде, невозможно, не страдая, выносить грубиянов. Обстоятельства, да, именно… именно это слово, обстоятельства вынудили меня сесть на это ужасное судно. Я счастлив, что не меня одного и что я не наедине с Ван Беком и Маурициусом… – Он пожал плечами. – Маурициус! Он называет себя европейцем. Человек, родившийся на Суматре и бывший на Западе не дальше Сингапура! Его жизнь прошла между Японией и голландской Индией. Можете себе представить, джентльмены! А Ван Бек! Когда я познакомился с ним, он держал кафешантан. Да, именно, и не самый изысканный! Белые среди желтых на этом судне. Допустимо ли это, спрашиваю я вас? Первый раз, когда он меня увидел, он сказал: „Сэр Арчибальд, я так польщен, так польщен…"

– Я и теперь польщен, мой дорогой Арчи, представьте себе! – послышался голос Ван Бека.

Он уже был рядом с нами, но ни один звук не возвестил о его приближении.

Если бы судно наткнулось на подводный риф, Хьюм, вероятно, растерялся бы меньше. Плечи его сразу обвисли. Он выглядел ужасно маленьким рядом с этим колоссом. Губы его задрожали. Наконец он смог произнести несколько звуков, потом пробормотал:

– Я… я хотел… нет, то есть… я… поверьте, я ничего не говорил дурного, правда, не так ли, джентльмены?

Этот человек нас не знал. Мы не сказали ему и трех фраз (он не дал нам на это времени), и теперь униженно, в страхе, он умолял нас подтвердить его ложь.

Я бросил на Боба удивленный, полный отвращения взгляд.

– Бесполезно, – холодно сказал Боб. – Самое неоспоримое качество Ван Бека – это прекрасный слух.

– Да нет же, нет! – вскричал сэр Арчибальд. – Не думайте, джентльмены, уверяю вас… вы намекаете… нет, я не это хочу сказать. Я хочу сказать, что Ван Бек – необыкновенный человек, – он почти плакал, – нет, не это… нет, нет, так, я правильно сказал: необыкновенный…

Колосс улыбался. Рот его был похож на медузу. Он молчал, тяжелый взгляд едва видимых глаз безжалостно уперся в маленького седовласого человечка, продолжавшего лепетать бессвязные слова. Было очевидно, что Ван Бек бесконечно наслаждался этим смертельным ужасом. Чем дольше длилось его молчание, тем больше Хьюм терял контроль над собой. Я видел, что он на грани припадка, как это случается с истеричными людьми. И, несомненно, Ван Бек довел бы его до этого, если бы капитан Маурициус, появившийся в этот момент, не крикнул:

– К столу!

С ужином расправились быстро. Ван Бек и Маурициус время от времени тихо переговаривались по-голландски. Боб насвистывал военный марш. Я молча ел. Хьюм пил. Он ни к чему не прикоснулся из того, что подавал ему юнга (хотя кухня на этом судне, где всякое удовольствие, казалось, запрещалось, была удивительной), но проглотил с дюжину порций виски. Ван Бек наблюдал за ним с гнетущим удовлетворением.

– Кредит всегда открыт, Арчи! – бросил он ему, поднимаясь вслед за Маурициусом, который ушел, не попрощавшись.

Как только дверь за колоссом закрылась, Хьюм стал тем человеком, с которым мы познакомились.

– Бог мой, Бог мой! – вздохнул он. – Как трудно иметь дело с оригиналами! Но, джентльмены, не следует унывать. Теперь вечер наш, здесь теперь только мы, светские люди, не так ли? Воспользуемся же этим, воспользуемся! Что вы скажете о партии в покер, джентльмены? Бой, карты! Живо!

Жадность проступила на его изможденном, бескровном лице – я не видел этого даже тогда, когда он протягивал руку к стакану спиртного. Меня охватило такое отвращение, что я швырнул на пол липкую колоду, вынырнувшую из лохмотьев юнги.

Сэр Арчибальд воззрился на меня, затем его рот искривился, как у капризного ребенка, готового зареветь.

– Вы видите, каковы изысканные люди? – произнес Боб, отчеканивая каждый слог.

– Но все же, все же… вы выпьете со мной по стаканчику? – прошептал Хьюм.

Это было уж слишком, даже для Боба. Он взял меня за руку, и мы вышли.

Сэр Арчибальд бормотал уже что-то по-малайски.

Когда сегодня я вспоминаю эту первую ночь на „Яванской розе", меня охватывает глубокое сожаление.

Это судно, полное мрачных загадок, пыхтение которого во мраке Китайского моря я слушал, лежа на настоящей морской койке, как я должен был любить его, я должен был бы пропитаться насквозь его запахом, его тайной, его пороками!

Почему я не сошелся теснее с сэром Арчибальдом, с колоссом Ван Беком? Я смог бы выудить у них столько историй!

Но тогда я не знал, что самое необычное приключение часто выглядит гнусным, а главное, будучи совсем молодым, я хотел прожить каждую минуту своей жизнью и потому не испытывал интереса к жизни других.

Боб спал мало и плохо.

Это началось с того дня, когда товарищи его эскадрильи увидели, как он вернулся на базу на самолете, который он, пилот-наблюдатель, вел вместо убитого летчика, сидя на его трупе.

Итак, открыв глаза, я не был удивлен, что находился в каюте один. Что до меня, то я спал мертвым сном, и пробуждение открывало мне жизнь, как совершенно новую стартовую дорожку, а мир – как радостную добычу.

День давно наступил. Солнце светило прямо в толстое стекло иллюминатора.

Мне достаточно было лишь спустить ноги с верхней койки, которую я занимал, чтобы коснуться пола.

Я быстро умылся, бриться не стал и выбежал наружу. Великолепное сияние царило над морем и Палубой, да такое яркое, что стушевало грязь судна. Небо, ветер, волна – все дышало переполненностью и чистотой. Поистине это было прекрасным подарком, сделанным мне в утро моего двадцатилетия.