Анджела Арни - Вторая жена

— Что сказать? — спокойно спросила она. Пирс впервые посмотрел ей прямо в глаза и после короткой заминки произнес:

— Что мы с Риком любим друг друга, что теперь живем вместе и что с тобой я расстаюсь.

— Но вы можете жить с нами, пока мы не найдем что-нибудь другое. — Рик наклонился вперед и чарующе улыбнулся ей. — Если бы вы были сделаны из другого теста, я предложил бы вам жить втроем. Это могло бы быть забавно. Но я вижу, что вы из другой оперы.

— Да, из другой, — ледяным тоном ответила Саманта.

Рик подлил себе виски и добавил льда.

— Мы скоро уедем из дома в Малибу. Я положил глаз на особнячок в Беверли-Хиллс, принадлежащий одной старой кинозвезде. Он битком набит штучками в стиле «арт нуво», привезенными из Парижа. Пирс будет прыгать от радости.

Наступило новое молчание. Долгое молчание, во время которого Саманта пыталась придумать, что делать, и справиться с отвращением, которое становилось все сильнее. Она посмотрела на Пирса. Этот мужчина занимался с ней любовью, заставил ее испытать счастье и почувствовать себя женщиной. Ради этого мужчины она бросила мужа и детей и собиралась прожить с ним до конца жизни. Этот мужчина заставил ее ожить и помог стать самой собой. А теперь выясняется, что он не тот человек, за которого она его принимала. Он не любит ее. Теперь он занимается любовью с другим. Причем не с другой женщиной — это бы еще куда ни шло, — а с мужчиной. С мужчиной! С мужчиной!

Она почувствовала приступ тошноты и вдруг разозлилась. Так разозлилась, что чуть не лопнула. Пирс втоптал их отношения в грязь, и Саманта возненавидела его. Почему он не мог полюбить другую женщину? По крайней мере, это было бы нормально. Она с этим справилась бы. Но соперничать со злобным смазливым мальчишкой, сидящим напротив? Она наклонилась и ударила кулаком по затененному стеклу, отделявшему их от шофера. Удары становились все сильнее, чаще, и Саманта поняла, что у нее началась истерика. — Ради Бога! Что ты делаешь? — воскликнул Пирс. — Держи себя в руках. Вспомни о достоинстве!

Гнев Саманты вырвался наружу, как лава из вулкана. Справиться с ним было невозможно.

— Достоинстве? — Она слышала свой голос словно издалека. — Не говори мне о достоинстве! По-твоему, спать с мужчиной достойно? Мне противно думать об этом! Думать о том, что я позволяла тебе прикасаться ко мне. Ты отвратителен. Отвратителен! — Она шарахнулась от Пирса как от жабы или паука.

— Да вы гомофоб, дорогая леди, — протянул Рик. — Вы нуждаетесь в образовании.

— Не смейте говорить мне, в чем я нуждаюсь! — крикнула Саманта. — Я могу думать все, что мне нравится! И думаю, что это противоестественно и омерзительно. Совершенно омерзительно!

— Ну что ж, — холодно сказал Пирс. — Из твоих слов следует, что ты не хочешь жить с нами. Даже временно.

— Верно, черт возьми! — ответила Саманта. — Поэтому немедленно выпусти меня из этой машины.

Рик взял трубку интеркома и протянул ее Саманте. Та вырвала у него трубку и нажала на кнопку.

— Да, сэр. — Голос шофера, тихий и невозмутимый, помог Саманте успокоиться.

— Пожалуйста, когда доедете до Малибу, остановитесь у первой же приличной гостиницы, — сказала она, пытаясь справиться с дрожью в голосе.

— Я оплачу счет за отель, — сказал Пирс. — За первый месяц, пока ты не снимешь себе что-нибудь подходящее.

— Пошел вон! — прошипела Саманта со злобой, поразившей ее саму. — Я скорее умру, чем возьму от тебя хотя бы пенни!

— Ты можешь пожалеть о том, что отвергла мое предложение. — Холодный, бесстрастный голос, который она когда-то так любила, теперь заставлял Саманту корчиться от отвращения. — Америка очень дорогая страна. А Калифорния в особенности.

— Есть вещи и подороже, — ответила Саманта. — Например, мое достоинство.

Будь Венеция жива, она бы гордилась ею.

Конец ноября выдался морозным. Фелисити стояла в очереди к кассе и улыбалась малышу, сидевшему перед ней в тележке. Он улыбнулся в ответ влажной слюнявой улыбкой и уставился на нее любопытными светлыми глазками-бусинками. Малыш был очень круглый. У него все было круглое. Круглая голова, пухлые круглые ручки с ямочками, маленькое круглое тельце, закутанное от холода как кокон. Он сбросил с себя ботинок и, уверенный во внимании публики, с видимым усилием снял носок и просунул пальчики в решетку тележки. Затем носок был торжественно преподнесен Фелисити. Та взяла его, улыбнулась и передала благодарной матери малыша.

— Спасибо. — Женщина сунула носок в карман и выудила ботинок со дна тележки. — Он всегда это делает. Всего одиннадцать месяцев, а уже чистое наказание.

Мать отвернулась; подошла ее очередь. Девушка у сканера работала как безмозглый автомат: она бросила на хлеб картошку и консервные банки. Свежий хлеб превратился в плоскую лепешку, а картошка высыпалась из пластикового мешка. Молодой матери пришлось поспешить к другому концу конвейера, чтобы рассовать по сумкам быстро росшую гору банок, бутылок и пакетов.

Фелисити снова переключилась на малыша, сосредоточенно трудившегося над вторым ботинком, и подумала, будет ли ее ребенок «чистым наказанием», когда дорастет до одиннадцати месяцев. Ответом ей стал легкий трепет в животе; это задвигался Джонатан. Она обвела взглядом кричащее красно-золотое рождественское убранство, украшавшее проходы, и прислушалась к звучавшим по радио рождественским гимнам. Прежде она ненавидела эту суету, но теперь, стоя в магазине, битком набитом людьми, покупавшими продукты к Рождеству, чувствовала себя спокойной и удивительно счастливой. С тех пор, как она ушла из «Дикенс букс» и превратилась только в жену и мать, прошел целый месяц, но она еще не скучала ни дня.

— Это ненадолго, — мрачно сказала ее мать, которая провела в Черри-Триз прошлый уик-энд. — Когда я была беременна, мне было очень скучно. Я ходила на все лондонские спектакли и выставки. И даже по несколько раз.

Фелисити рассмеялась.

— Я не ты, — напомнила она. — Во-первых, я живу не в Лондоне; во-вторых, у меня есть семья, о которой нужно заботиться. У тебя такого не было. Ты только ждала моего появления на свет.

— Да, но эти дети не твоя семья, — бестактно и еще более мрачно ответила Айрин. Она хандрила, потому что сильно тосковала по Венеции, но не признавалась в этом ни себе, ни кому-нибудь другому. Истина заключалась в том, что смерть Венеции напоминала Айрин о том, что и она не вечна. Но об этом она думать не желала. — Это семья Саманты, а вовсе не твоя, — решительно добавила она.

В этот момент Фелисити захотелось задушить мать. Однако она частично догадывалась о причинах необычно подавленного и угрюмого настроения Айрин, а потому сдержалась.