Вера Колочкова - Сестра милосердия

– А ты? Что ты ему сказала?

– А что я? Я все, как есть… Так и сказала, что завтра, мол, выходной у тебя, и ты можешь завсегда к этой чувырле французской поехать. Хошь утром, хошь вечером…

– И что? Что он мне просил передать?

– А то – чтоб завтра дома была как штык да его поджидала. В четыре часа он за тобой приедет. Танюх, а нельзя ли и мне с вами податься, а? Уж шибко я по Отечке скучаю…

– Нет, бабуль, не стоит, наверное. Неудобно как-то. Чего мы всем табором… Да я попрошу у Ады, она отпустит его к нам погостить, я думаю. Вот и увидитесь…

– Ой, так а мне ж Пашка твой завтра Гришука на постой привезет, чего это я с тобой-то навязываюсь! Я и забыла совсем, вот память девичья! Пока вы туды-сюды ездите, я с Гришуком тут понянькаюсь…

– Бабуль! Ты хоть при нем не брякни, что он «мой Пашка»! А то с тебя станется…

– Да не бойся, не брякну. Будет она меня тут ишшо обращению культурному учить, грамотная нашлась. Да и не помрет Пашка твой, если и брякну чего… Иди давай руки мой да за стол садись. Я тебе морковки с яблочком потерла…

Павел приехал за Таней ровно в четыре, как и обещал. Поджидающая у окна бабка, увидев въехавшую во двор машину, вскинулась радостно, посеменила в прихожую, закрутила замки на входной двери – беспокойное хозяйство, одно слово. Таня взглянула на себя в последний раз в зеркало, одернула на плечах новую кремовую блузку – залезла-таки в Адин чемодан с подарками, нарядилась во все новое-модное. Глаз у Ады оказался не глаз – чистой воды алмаз. Все вещи сели на Таню, как на нее пошитые, даже придраться не к чему было. И брюки всякие, и блузки, и платья-костюмы, и даже духи в том чемодане обнаружились. Открыли – такой запах по комнате поплыл, аж душа встрепенулась от радости. «Ровно в деревне на покосе побывала, там первый дух от привядшей травы такой же терпкий да медвяный стоит», – определила для себя французское амбре бабка. А потом еще и для себя подарок в чемодане обнаружила – огромный шерстяной платок цвета темной бутылочной зелени с кистями, теплый и мягкий, как плед. А может, это и был плед? Таня, подумав, все же не стала ее разубеждать – пусть уж лучше платок будет…

А еще в том чемодане Таня обнаружила пакет с косметикой. Скрылась под шумок в ванной, пока бабка перед зеркалом в обновке вертелась, рассмотрела все его содержимое. Потом решилась и на себе кой чего испробовать. Покрыла веки густо-зелеными тенями, потом провела неумелой дрожащей рукой две черных стрелочки от внутреннего уголка глаза к внешнему – сверху и снизу, основательно тронула ресницы тушью… Ресницы оказались у нее на удивление длинными – вспорхнули над глазами черными мохнатыми шмелями. Потом очередь до пудры дошла, потом до яркой красной помады… А потом бабка Пелагея в ванную заглянула, вскрикнула испуганно, будто черта живого перед собой увидела, замахала заполошно руками:

– Ой, свят, свят, свят… Ты чего это с собой сотворила, Танюха? Ой, прости меня, Господи, чуть со страху не померла…

Таня, снова глянув на себя в зеркало, и сама испугалась того, что там увидела. И расхохоталась от души, представив, как она нарисуется в этом вульгарном виде перед Павлом Беляевым. Ужас тихий. Вот она я, кикимора болотная… Нет уж. Не надо ей такой красоты. Своим лицом обойдется, румяно-природным. Может, для кого-то оно и «рожа деревенская», а для нее и такое сойдет. Ничем не приукрашенное. Какое уж есть. Зато свое, собственное, не обманно-чужое… Взглянув на часы, она ойкнула испуганно, принялась шустро смывать с себя всю чужую «красоту». Зачесала волосы в привычную фигу на затылке, влезла в новые брюки да нежную кремовую блузку, и вот уже бабка Пелагея заохала обрадованно, посеменила от окна к двери…

Павел вошел, поздоровался вежливо, уставился на Таню удивленно. Что ж, она и сама себя в новом наряде не узнавала… Откуда-то стройность в ней появилась, элегантность даже. И спину захотелось прямо держать, и подбородок поднять гордо-свободно. Вот же они хитрые какие, эти дорогие одежонки! Только надень – они уж и сами тобой управляют… И живот сам по себе захотел вовнутрь втянуться… Хотя втягивать его и не имело уже никакого смысла – твердым стал живот, очень даже ощутимым в своем беременном положении. Хотя чужому глазу пока ничего не видать, слава богу. А глазу Павла Беляева так и подавно ничего такого видеть не надо, и нечего на нее пялиться так откровенно – подумаешь, шмотки новые надела. Да и бабка туда же – Таня видела, как она следила за Павлом исподтишка, усмехалась себе под нос хитренько – вот тебе, мол, миленький, и простушка деревенская, а ты думал… Таня глянула на нее строго – уймись уже, наконец…

А Гриша кое-как и дождался, когда же посплетничать можно будет с подружкой своей – со вчерашнего вечера терпел. Распирали мальчишку новости до дрожи нетерпеливой в коленках, и вот прорвало, наконец…

– Пегги! Пегги! Слушай быстрей, чего расскажу! Вчера вечером к папе его жена приходила… Ну, та, которая моей мамой хотела стать, а потом передумала…

Сбиваясь на подробности и проглатывая концы слов, он рассказал торопливо, как пришла вечером Жанна, как заплакала прямо на пороге, как втащила за собой целый пакет игрушек для него всяких… А отец его тут же в детскую развернул – пихнул под зад легким шлепком бесцеремонно и дверь закрыл. Но он, Гриша, все-таки не лыком шит, он пристроил ухо к замочной скважине и все услышал. Нет, он понимает, конечно, что подслушивать взрослые разговоры вовсе даже нехорошо, но как же тут не подслушивать, скажите? Как не подслушивать, когда его трясло всего от страха… Нет, про то, чтоб его обратно в детдом сдать, его бывшая мама и не говорила уже, а все равно было страшно. Она так плакала потому что… И про любовь говорила, и что без отца жить не может, и что так уж и быть, и на него, на Гришу, она уже согласна… А отец даже и разговаривать с ней не стал. Сказал – уходи… А еще сказал, что у нее этого нету… Вот опять он это слово забыл! Помнил-помнил и опять забыл! Как же его… Красивое такое слово… А, вспомнил же! Милосердие, вот как…

– … Пегги, я вот все спросить потом у отца хотел, а что это такое – милосердие? Только не решился как-то. Еще догадается, что я подслушивал… Ты не знаешь, случаем, а? Ну чего ты плачешь-то, Пегги? Ну не знаешь, так и скажи, чего плакать-то…

А в это же самое время Павел Беляев, сердито нахмурив брови и внимательно глядя на дорогу, наставлял Таню на правильное относительно предстоящей встречи поведение:

– Ты, главное, не удивляйся ничему. От этой старухи, знаешь ли, всего можно ожидать, даже самого непредсказуемого. И сразу не реагируй никак – паузу держи. А то знаю я тебя – глаза нараспашку да в омут с головой!

– Да не умею я паузу…

– А ты учись! С волками, как говорится, жить…