Вера Колочкова - Под парусом надежды

Однако в этот раз Кире было не до восторженных ощущений. Рыская глазами по довольно-расслабленным пассажирским лицам, она вдруг резко ощутила свою чужеродность. Не место здесь было для лиц, проблемами озабоченных. Лица присутствовали в основном отрешенные, отпускные, на праздник жизни настроенные. Не в аэропорту они уже были, эти лица. Там уже были, где несется навстречу тугой морской ветер, где играет легкая танцевальная музыка, где ломятся от обильной еды шведские столы и щедро льется вино по бокалам. Где от магического словосочетания «все включено» колбасит бедного человека желание не пропустить мимо себя ничего, в это самое «все включено» включенного, да еще при этом надо измудриться и отдохнуть как-то. Нет, встречались, конечно, в этой праздной толпе и озабоченные лица, но редко. Да и озабоченность эта была совсем другого рода – не испуганная и не горестная конечно же, а скорее деловая – командировочная. В общем, никто здесь никого не искал, глазами не рыскал, не дрожал внутри от страха за судьбу чужого, по сути, ребенка…

Остро запахло жареной отбивной из застекленной кафешки, и Кира сглотнула судорожно, почувствовав в пустом желудке гулкую тошнотворную пустоту. Да и то – с утра маковой росинки во рту не было. И заскочить, перекусить времени нет. Ладно, обойдемся и без отбивных, и без маковых росинок. Вон, регистрацию на Новосибирск у девятой стойки объявили, надо туда рвануть, посмотреть… Вполне они, Татьяна с «братьями», могут этим рейсом полететь! А куда им еще и лететь, как не в те края? Не в сочинских же заповедниках они собрались в леса да в поля от бренного мира уходить и не на Красном море…

В очереди к девятой стойке их тоже не было. Их нигде не было, черт возьми! И телефон в кармане рубашки молчал. Это значит, что Ирина Васильевна их тоже на вокзале не обнаружила… А может, все-таки позвонить ей? Вдруг да новости есть…

Однако мобильник преподнес ей свою «новость» – заряд батареи жил уже на последнем практически издыхании. Выругавшись шепотом, она сунула его обратно в карман, стиснула зубы, заставила себя внутренне встрепенуться. Нельзя, нельзя руки опускать! Не могли они так быстро ни улететь, ни уехать… Сколько времени-то прошло? Они же с Ириной Васильевной, можно сказать, след в след… Если только не решили они в другой день в свои леса да поля рвануть… Хотя зачем, для чего им здесь оставаться? Стас говорил, что Татьяна очень с этим судом торопилась. Говорила, что якобы все ее братья и сестры уже на воле новой да чистой жизнью живут, а она тут вынуждена в мирские судебные тяжбы вступить… Что, мол, она и без всякого суда ребенка бы у него забрала, но начальство общинное ей так велело – чтоб все по закону было. Чтоб без всяких там милиций да розысков. Надо же, продуманное начальство какое. Милиции, значит, боится. Значит, по всему выходит – самый резон Татьяне поторопиться «на волю» отбыть…

Убедив себя мысленно в необходимости своего здесь, в аэропорту, присутствия, Кира решила пройтись еще раз по второму этажу, где располагался зал ожидания. Поднявшись туда по широкой лестнице, она медленно двинулась по боковому проходу, вглядываясь в лица мирно сидящих в креслах пассажиров. Кто читал газету, кто придремал, нежно ухватив и прижав к груди свою сумку, кто туповато смотрел в пространство, потом вздрагивал и периодически навострял уши навстречу нежным переливам мелодии, предвещающей ласковый голос дикторши. Все те же самые лица. Кире казалось, она уже выучила их наизусть. А вот там, дальше, в прошлый ее обход, пустые места были… Там кто-то новый уселся, надо подойти поближе, посмотреть…

Она и подошла поближе. То есть совсем близко подошла. И тут же сердце спрыгнуло с положенного ему в груди места и заплясало по телу мелкой нервной дрожью – в одном из кресел сидел Егорушка… Совершенно не чуя под собой ног и ничего не соображая от неожиданности, она рванулась было к нему, но трезвая и сердитая мысль-приказ будто дернула ее назад – стой, глупая, куда торопишься… Отойди, оглядись, оцени обстановку, подумай. Приди в себя. Соберись с мыслями. Уже то хорошо, что ты Егорушку здесь обнаружила… Вот, правильно, наклонись, сделай вид, что у тебя просто шнурок на кроссовке развязался…

Отдышавшись, она распрямилась и даже сумела беззаботно-летуче улыбнуться мужчине, с интересом зеваки наблюдающего из соседнего кресла за ее нервозными туда-сюда шагами да приседаниями. Потом двинулась по проходу дальше – никуда не торопясь. Только бы Егорушка ее не узнал. Не надо пока никакого лишнего шума… Она сейчас встанет вот тут, за колонной, тут обзор хороший…

Глянув из своего убежища на Егоркино личико, она чуть не расплакалась от жалостного отчаяния. Зря она испугалась, что он ее увидит. Мальчишка, похоже, вообще ничего вокруг себя не видел. Сидел, замерев маленьким истуканом, всматривался в пространство взглядом несчастного молчаливого ягненка, смирившегося с предстоящим закланием. И личико его было таким же – бледным, как чистый лист бумаги, и совершенно ничего, кроме туповатого смирения, не выражающим. Однако, присмотревшись внимательнее, Кира все-таки разглядела, как дрожат-переливаются глубоко в глазах несчастного ребенка слезы испуганной обиды, как дергаются вниз уголки губ едва заметной короткой гримаской. Видимо, самопроизвольно дергаются. Видимо, расплакаться вслух Егорка сильно боялся. В маленьких его ладошках растекалась в рваных лоскутах фольги большая шоколадка – так ни разу и не надкушенная. Не до шоколадки Егорке было. Ему очень страшно было, маленькому Егорке Никитину, будущему члену общины… как ее там? Скифской веси инглиистической церкви православных староверов? Никак не хотелось маленькой Егоркиной душе ни в веси, ни в церкви, ни в православные староверы…

А рядом с Егоркой его мать сидит, стало быть. Татьяна. И лицо у нее такое же – отрешенное и смирившееся. Только отрешенное и смирившееся совсем по-другому. Со знанием исполненного святого долга. Довольное, в общем. Хоть и обращенное своим довольством вовнутрь себя. Но по всей видимости, не все смиренное довольство внутри Татьяны полностью помещалось. Видно, очень уж много его было, этого смиренного собой довольства. Даже отсюда, из-за колонны, можно было запросто разглядеть, как из глаз ее, прикрытых, как у большой больной птицы, наполовину веками, проистекает, плещется наружу волна неупрятанной внутри благодати, как губы шевелятся и даже улыбаются слегка, монотонно что-то повторяя. Молитву, наверное. А что, самое время и помолиться, когда ребенок твой до смерти напуган и ни жив ни мертв рядом с тобой сидит… Неужели эта женщина и впрямь была когда-то хохотушкой да веселушкой? И глаза ее блестели не внутренней сомнительной благодатью, а настоящей жизненной радостью? Да нет… Кто ж в это теперь поверит…