Николай Климонтович - Дорога в Рим

— Вам кого, — спросил он вполне равнодушно.

Я объяснил.

— Художницу, что ль? Она ж неходячая.

Я предложил пройти к ней сам.

— Нет, у нас прием субботний.

Я достал деньги.

— Ну, тогда привезу, — сказал он.

В окнах был переполох. Женщины, среди лиц которых мелькали и не очень старые, отталкивали одна другую и тыкали в меня пальцами. Некоторые, заметил я с удивлением, вытирали слезы. Время шло, мой шофер вылез из «вэна» и принялся ожесточенно стучать носком ботинка по скатам, иногда демонстративно поглядывая на часы. Наконец дверь приоткрылась. Давешний мужик, придерживая дверь задом, пытался вынести или вытащить из нее что-то. Наконец ему удалось протащить предмет через порог, я увидел высокую спинку инвалидной коляски. Мужик вывез коляску на крыльцо, развернул, в ней сидела седая, с бескровным лицом женщина, неподвижные ноги которой были прикрыты грязным байковым одеялом, на плечи ее была накинута кофта, а косынка, повязанная узлом под подбородком, сползла на затылок. Это была Софи. Она смотрела на меня почти со страхом, не узнавая, как не узнал меня и ее сын. Но вот что-то шевельнулось в ее лице, и она прикрыла рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Я подошел, подал ей бананы и цветы, положил руку на спинку ее катящегося кресла. Она заплакала, но это не помешало ей оглянуться на окна и не без высокомерия посмотреть на товарок. Потом она картинно и царственно повела рукой, как бы отстраняя мужика.

— Только чтоб быстренько, — шепнул он, передавая мне управление.

Я покатил коляску, куда указывала Софи, — за угол дома. Она освоилась, смахнула слезу и выпрямила спину. Одной рукой она сжимала банановую гроздь, другой поднесла к лицу увядающие розы. Но когда мы ушли из поля зрения обитательниц этого грустного места, она сделала знак остановиться. Я посмотрел ей в лицо.

— Отчего ты так смотришь? — спросила она тревожно, — что — я очень изменилась?

Это было не очень точное слово — изменилась. От нее не осталось ничего. Она была страшно худа, не ухожена, и особая синева на висках, особый рисунок впалых щек, чернота у глаз говорили, что, скорее всего, она скоро умрет.

— Нет, ты красива, как прежде, — сказал я, заставляя себя улыбнуться ей.

Она протянула мне руку, уронив букет на колени, но неловко, и розы посыпались на землю. Я взял ее пальцы, и она сунула мою ладонь себе под кофту. Она заставила меня сжать свою съёженную мягкую грудь, и мне пришлось наклониться к ней. От нее пахло сладкими, как подгнившая солома, как будто лежалыми духами. Она смотрела на меня очень прямо, не мигая, напряженно чего-то ждала, и татарские ее глаза были, как у святой. У нее на шее я заметил дешевый золоченый крестик.

Вдруг я почувствовал, что по моим пальцам течет какая-то влага. Я невольно отдернул руку и увидел, что вся моя ладонь была в липком женском молоке. Она опять победно и высокомерно улыбнулась. И произнесла с неожиданной твердостью: «Поцелуй меня». С содроганием я дотронулся губами до ее бесцветных высохших губ, и она с неожиданной силой правой рукой притянула меня к себе. Я успел увидеть, как ногти левой впились в зеленую кожуру бананов. С усилием оторвавшись от нее, я нагнулся, чтобы собрать цветы. Когда я распрямился, она сидела, откинувшись, прикрыв глаза. Было слышно, как мой водитель жмет на клаксон.

— Софи, — тихо позвал я, — Софи? Где ты?

август 1991 — март 1994