Николай Климонтович - Против часовой

Наташа была знакома с Валерой уже больше месяца, но так и не понимала — нравится он ей или нет. Но точно знала, что спать с ним не будет. Пока. Но вышло так, что незаметно кончился семестр, и год подошел к концу. Под Новый год общежитие, как правило, пустело. Но Наташа никогда домой зимой не ездила: далеко, дорого, а на носу сессия — она ведь была отличницей и намеревалась поступать в аспирантуру. Но и сидеть с учебниками в новогоднюю ночь тоже было тоскливо. И тут эта самая Верка позвала Наташу на Новый Год на Никулину Гору — на дачу ее очередного хахаля: важные его папа с мамой куда-то сбрызнули, Валеркино выражение. И нарисовалась перспектива нескольких дней перед сессией вольного загородного житья на свежем воздухе, — это после общежитского-то многолюдья и спертости. К тому ж — с камином.

Но не одной же ехать. И Наташа, после колебаний, пригласила Валерку. Причем втайне страшно боялась, что тот откажется: наверняка у него было много куда более интересных приглашений. Но тот к Наташиной радости тотчас согласился, впрочем — от восторга тоже не прыгал, сказал только идет, покупаю. И ухмыльнулся.

Все и сегодня помнилось до мелочей. Скорые лихорадочные сборы: и где достать шашлык, и сколько брать водки, а сколько шампанского. И пива наутро — отполировать, ведь магазин первого числа наверняка будет закрыт. И как одеваться: ведь к полночи на ней должны быть и платье, и прическа. И взять ли мамины бусы, которые та вручила Наташе торжественно в последнюю их встречу: твое приданое. И не слишком ли эти бусы из огромных отшлифованных, размеров с добрую сливу, кусков желтого янтаря, старомодны…

Запомнилось и как ехали на электричке — машины даже у богатого Веркиного хахаля тогда не было, — потом на автобусе. А первую бутылку шампанского открыли уже на дачном крыльце. Странно, но этого самого Веркиного дружка Наташа совсем не помнила, встретила бы — никогда не узнала бы, помнила только, что это был парень избалованный до капризности и законченный алкаш. Алконавт, по-валеркиному. Впрочем. Чем-то он был похож на Витьку Щипицына, но тот был не в пример обаятельнее. Быть может, из-за этого сходства Валерка с этим самым хахалем быстро поладили. Ну, пока тот не вырубился.

И саму новогоднюю ночь Наташа, конечно же, помнила долгие годы. И как нарядили ель во дворе — где-то нашлись старые елочные игрушки, завернутые в обрывки газет, и выцветший от времени серпантин. И как на полную катушку врубили радио и водили хоровод вокруг елки. И как пили шампанское, которое охлаждали в сугробах, и как растапливали камин березовыми чурками, и как жарко тот пылал — особенно тепло стало, когда Валерка подвинул ее кресло-качалку (кресло-кончалка, так он именовал этот мебельный предмет) к самому огню. Даже голубую кайму на язычках пламени запомнила Наташа, и запах березового дыма — поленья оказались сыроваты и дымили поначалу. И, наконец, как в самую полночь пили с Валеркой брудершафт, и он поцеловал ее — в первый раз, в щечку при встрече, не считается, — и голова, что называется, закружилась. От шампанского, подумала Наташа. Нет, голова закружилась от умелого и витиеватого Валеркиного поцелуя.

Уже далеко за полночь выяснилось, что, поскольку газовый котел выключен, в других комнатах холод собачий, иней на подоконниках, спать всем придется в гостиной, которую они натопили. Верка, зараза, знала все заранее, если не сама подстроила: Верку злило, что Наташа, в отличие от нее, строит из себя девочку, а ведь добрая была девка, царствие ей небесное, просто обижалась, что Наташа такая гордая…

В гостиной было только две кушетки. И гора пледов. Верка с хозяином легли на одной, она с Валеркой оказалась на другой, иначе не выходило, не сидеть же, в самом деле, всю ночь в кресле — смешно. Но и в этом положении Наташа верила, что ничего такого у них не будет — так, поцелуются еще раз. А если уж ему приспичит — поступит как Витька когда-то, не терпеть же, она ему разрешит.

Скоро Верка принялась громко стонать на своей кушетке, иногда будто похрюкивая; кушетка скрипела и, казалось, тоже постанывала. И Наташа, слушая все это, воображала, что там Веркин хахаль делает в темноте с ее товаркой, сама возбудилась. К тому же Валерка умело ее ласкал. Она и не заметила, как он в нее вошел, — очень нежно, — и на этот раз вовсе не было больно. И Наташа, в конце концов, тоже, как Верка, вскрикнула от удовольствия, будто Валерка нашел в ней какое-то тайное место или нажал на что-то…

Она гладила Валеркин затылок. Пахло смолой, и блики от догорающего огня в камине ползали на потолке. И была тоска по дому, не по родительскому, туда уж не было возврата — по своему собственному…

Потом вчетвером, полуголые, пили, завернувшись в пледы, холодное шампанское. Сладкие — полусладкие — струйки стекали у Наташи по подбородку, по шее, намочили комбинацию, а тут и слезы потекли по щекам — от счастья, что ей оказалось так хорошо и стало так легко: собственно, в ту ночь она и сделалась по-настоящему женщиной.

И начался этот ее сумасшедший роман, закончившийся таким же безумным авантюрным браком.

Они стали жить разбросано, богемно, пьяно, упиваясь друг другом, едва успевая каждый по своим обязанностям — она на семинары к шефу в университет, он — на приемы в свою поликлинику, ведомственную. Ночевал Валерка у нее в общежитии, хоть это было, конечно, не положено, — Полина как раз тогда выскочила замуж, а Верку они не стеснялись. Возникали подчас конфликты с вахтерами, но Валерка как-то ловко умел все улаживать.

Но ночевали они там отнюдь не всегда, то есть не укладывались с вечера. А куролесили: ехали сначала в ресторан «Дружба», танцевали под дурацкий кабацкий ВИА, которому Валерка неизменно заказывал семь-сорок, и Наташа отплясывала, как заправский еврей — еврейкам ведь плясать не положено. Потом, после закрытия этого кабака, катили на такси во Внуково в ночной ресторан, пили коньяк, который подавали в кофейниках: то были недолгие времена очередного приступа властей по борьбе с пьянством и алкоголизмом. И возвращались под утро, пьяные, счастливые, море по колено, когда общежитие давно спало. И вахтер, матюгаясь, отворял им дверь.

Наташа полюбила эти странные бесшабашные ночи. Ее, правда, мучило чувство вины перед памятью бабушки; и она подчас украдкой крестилась — не щепотью, а двуперстно, по раскольничьи, как бабка учила; но это, конечно, с пьяного угара — Наташа не верила в Бога, не была религиозна и в церковь не ходила. Да она и не знала — в какую ходить.

Иногда, конечно, подкатывал другой страх. Подчас, в какую-то жуткую минуту страх это превращался в липкий душный ужас, и Наташе казалось, что все потеряно. Она ведь совсем не занимается, диплом стоит, шеф смотрит эдак иронически, если не защитится на отлично — прощай аспирантура, все насмарку, и что она скажет маме, которая так ею гордится и так в нее верит…