Антон Ярев - Цветом света

Евгений припал губами к спине возлюбленной, огладил ее, нервную, мерцающую, потом провел под бедра руки и медленно приподнял. Женя вздрогнула, но послушно уперлась ладонями в стену и, оторвав ноги от пола, раздвинула их. Позвоночник по-кошачьи выгнулся, открывая мужчине дорогу в ее лоно.

Больше они не спешили. Женю переполняла странная, неведомая нега, невесомость в новом пространстве, где она теперь жила – между своим отражением и тем, кто подарил ей эту жизнь. Свободная, расколдованная. Голова мирно припала между ладонями к глянцевой поверхности стены, ноги – крылья птицы в полете. Нож в масло – дурман: плотный изящный стебель лотоса медленно и глубоко проникал в нее, возвращался, чтобы снова войти, доставляя долгое несносное наслаждение. Она видела все движения мужчины – ловила каждое: неодинаковое, неповторимое, чувствовала их «я», вкушала полустон-полудыхание, дивилась неутомимым рукам. Она приняла эту жизнь – не игру и не похотливое стремление – именно жизнь в любви. И не было дела до прочего, Женя видела все перед собой, умом и сердцем понимая красоту происходящего и этим питаясь…

Но внезапно почувствовала головокружительную истому, снаружи полностью обмякла, изнутри схватилась, окаменела. Нежно-острое место слияния с мужчиной разветвилось, заняло всю плоть. В глазах отражения она увидела испуг. Потом каждый клочок ее расщепился и растворился в душном космосе комнаты. Женя перестала существовать, пришел покой, не было ничего: ни тела, ни чувств. Только она сама – душа – осколок света – улетела туда, где так хорошо и куда никто не доберется… Улетела, но… видела – движение лотоса, свое сумасшедшее лицо, лицо несуществующей, недоступной. Почему видела? Не успела узнать: ощущение себя вернулось, пронзило в последний раз и невероятно остро. Смертный холод пронесся от кончика каждой ниточки нерва в позвоночник и оттуда ударил в голову. Женя отчаянно закричала…

Опомнилась она на полу, когда показалось, в нее хлынула кровь – где-то там, внизу – кровь, вернувшая к жизни. Женя смазала холодные капли со лба и век. Приподнимаясь на локтях, силилась понять, что произошло. Сухие губы коснулись ее щеки. И она заметила – свет вокруг то меркнет, то вновь зажигается, а волшебный низкий голос поет: «Sorrow’s child sits by the river…».

Жили они на даче Александра, почитай, уже четвертый день. Гуляли вдоль залива, купались, несмотря на холодную погоду. Если не готовили обед или ужин дома – устраивали пикник. Вместе работали: Женя помогала клеить обои, рисовала в силу своих способностей смешные рожицы на глиняных горшках и вазах (у нее получалось в духе африканского народного творчества), замешивала всяку разну химию, вырезала из фольги звездочки и снежинки. Однако рабочий день был строго ею нормирован – не более четырех часов в сутки. Евгений не протестовал, но на протяжении всех этих часов был богом, внимательным и требовательным к своему подмастерью. Ночью, впрочем, не только ночью, они любили.

– Я хочу написать с тебя еще один портрет, – как-то сказал Лесков. – Я не все выразил, как оно есть. Теперь должно получиться.

– Куда лучше? – зарделась Женя.

– Видишь ли, работать с натуры или по памяти – большая разница.

Девушка обняла его:

– Пиши. Если ты сделаешь еще один портрет… два, десять, сколько угодно! – я только порадуюсь. Все они будут по-своему замечательны.

Евгений ни о чем ее не расспрашивал, но очень много рассказывал: разные чудеса в жизни Петербурга, других городов, других стран, других лет, рассказывал о Ладожском озере, таинственном и прекрасном, о драгоценных камнях, о Лондоне, куда попал однажды туристом, когда в карманах водились деньги, а в голове не было серьезных мыслей… Это Женя сама просила его историй, ей нравились интонация, голос… губы.

– А ты знаешь английский? – спросила она.

– Да, в меру своей испорченности.

– Значит – очень хорошо, и меня сможешь научить.

– Ну… в меру твоей испорченности.

Женя помрачнела, спрятала глаза.

– И я хочу в Лондон.

– Да. Думаю, тебе он понравится.

Грустно улыбнулась:

– В детстве – мне было лет двенадцать – я постоянно листала одну книжку с фотографиями: Темза, Большой Бэн, Букингемский дворец, Бэйкер-Стрит двести двадцать один би… Смешно, правда? Маленькие черно-белые фотографии… Что-то было в этом городе мое – не сказочное, наоборот: реальное и тем интересное. Заветное. Я о разном тогда мечтала – чтобы было много мороженого, например, – досадливо подняла брови. – Теперь сладкое лопаю каждый день, а туманный, спокойный, надежный город так же далек.

– Вынужден тебя огорчить: в туманном Лондоне солнца больше, чем в солнечном Риме.

– Ну и хорошо, – ничуть не удивляясь, ответила Женя. – Однажды я увижу его. Я приеду, и первым делом… Первым делом на Тауэрский мост. Я обязательно там буду и скажу ему: «Здравствуй».

Из одной этой маленькой исповеди Лесков понял, наверное, больше, чем мог бы понять кто-либо другой. Разговор не был забыт: они занимались английским.

А однажды, во время работы, Женя долго за ним наблюдала, покачала головой, не сдержалась:

– Неужели ты все можешь?

– Все, не все, но разное умею.

– А как много?

Евгений задумался. Что ответить, не нашел.

– Откуда в тебе это? Ты где учился?

– Везде. То там, то сям. Всего и не упомнишь. И предки приложились: по отцовской линии – все художники.

– Расскажи.

– Что именно?

– Все.

– Все? Хм… – художник довел кисточкой завиток на стене, спустился со стремянки, сел на нижнюю ступеньку. – Все… Я мало знаю: со скупых рассказок разных людей. Что правда, что нет – одному Богу известно. Прадед был иконописцем-реставратором, глубоко верующим человеком. Незадолго до революции перебрался на Соловецкие острова. Там его след и потерялся. А дед мой революцию горячо принял. По словам отца: терпеть не мог итальянскую живопись и был превосходным графиком. После Гражданской делал замечательные портреты и иллюстрации к книгам. Какой-то немецкий журнал предлагал ему контракт, но дед – при любимой работе, в лучах славы – наотрез отказался… По иронии судьбы, сгинул он в тех же Соловках. В тридцать восьмом… или позже. А иллюстраций я так ни одной и не видел. Странно. Хотя, с другой стороны, в этом есть своя сермяжная правда. Вот отец мой – о том еще помнят! Инженер-дизайнер по интерьерам. «Золотая голова и руки из слоновой кости»! Нравится? Такое длинное у него было прозвище. В Москве столько дел наворотил! Вах-вах-вах! Я видел, мне понравилось. И медали его видел: нечто невообразимое, простецкое и волшебное. Страстишка у него была – радость и беда, и появилась-то в последние годы – медали. Он их делал из всего. Сначала из того, что блестит: бронза, серебро, платина… Потом из дерева, стекла, кости, камня… В общем, закончилось это печально – он ослеп. Соляная кислота. Вытравлял. Глупо!.. – Евгений не сумел скрыть раздражения.