Олесь Бенюх - Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

— Я говорю о Мервине…

— Ах, он… Ты уже спрашивал меня об этом, старик. И я ответил тебе: мальчик как мальчик…

— Я плохо понимаю тебя, Седрик. На наших глазах зарождается светлое, молодое чувство…

— Я был бы счастлив, — перебил художника Томпсон, — удовлетворить свое любопытство, взглянув со стороны, как реагировал бы ты, если твоя дочь… если бы у твоей дочери зарождалось это светлое чувство к… ммм… небелому…

— К чему ханжество? Скажи прямо — к этому цветному, к этому черномазому, к этому безродному и нищему полинезийцу!

— Это неправда, Дэнис О'Брайен! — запальчиво вскричал Седрик. — И ты это знаешь. Я сам начинал безродным и нищим!

«Но я белый, белый», — вот чего ты не договариваешь», — добавил про себя Дэнис. Вслух же он сказал:

— В чем же в таком случае дело?

— Не знаю, не умею я объяснить. Но это нечто такое, что выше, сильнее меня. Я понимаю умом, что это мерзко, даже подло. Но заставить себя переступить через это нечто я не в силах. Одна мысль о том, что у меня будут цветные внуки, наследники, заставляет меня содрогаться!..

— Как же ты, Седрик Томпсон, — возмущенно воскликнул Дэнис, — как же ты с твоим умом, с широким кругозором можешь в чем-то — именно в чем-то кардинально важном для любой двуногой особи — пребывать на уровне пещерного человека? Как можешь ты не понимать, что твоя белокурая дочь и этот смуглокожий мальчик своей любовью, если она состоится, если мы, взрослые, безжалостно ее не убьем в силу наших позорных вековых предрассудков, трусливой ненависти и животной вражды, — если она состоится, о чем я молю бога, ведь они же станут провозвестниками будущего? Будущего, в котором не будет ни вражды, ни ненависти, ни предрассудков, а будет гармония, как в природе, в искусстве!

Седрик сидел в кресле, молчал задумавшись. Дэнис ходил по комнате, говорил, жестикулируя, волнуясь. «Его минутные, идущие от чистого сердца эмоции, — размышлял Седрик, — сталкиваются с моими топорно-каменными, устоявшимися веками взглядами… Где, в чем истина? За кем из нас она, эта истина? И есть ли она вообще?..»

Дэнис с усмешкой смотрел на Седрика.

— Надеюсь, в этом доме нас не будут морить голодом? — спросил он и прочитал строфу из Бернса:

За ужином Дэнис О'Брайен добродушно подтрунивал над чопорной изысканностью сервировки: старинный фарфоровый сервиз, приборы из черненого серебра, бокалы и рюмки из горного хрусталя.

Кофе и ликеры были поданы в овальную гостиную. Мадемуазель Дюраль, Джун (она упросила француженку: «один только часик!») и Мервин расположили свои кресла полукругом против метрового экрана, сделанного по специальному заказу цветного «Филипса». Шел очередной американский боевик о Вьетнаме. Янки легко и даже как-то весело побеждали в боях, в перерывах между которыми удачливо делали бизнес — сбывали трофеи и армейскую амуницию на «черном рынке» в Сайгоне и походя безжалостно разбивали сердца гордых восточных красавиц.

Седрик и Дэнис склонились над шахматным столиком. Сделав очередной ход, Томпсон какое-то время без особого внимания следил за развитием действия фильма. Но вот он, досадливо поморщившись, отвернулся, отпил из рюмки шерри и негромко проговорил:

— Я не успел тебе сказать, Дэнис… Сегодня пришло известие из Сайгона, что в боях в джунглях убит единственный сын Чарльза Кэмпбелла. Ты наверняка встречал его у меня. Чарльз — один из управляющих моими компаниями. Бесконечно жаль малыша Хью. Я был его крестным отцом…

— Клянусь святым Патриком, это самая бездарная затея, в которую мы ввязались без нужды и без желания. Самая бездарная за последние сто лет! — раздраженно воскликнул Дэнис.

— Сказать по правде, — примирительно произнес Седрик, — мы ведь ощущаем на себе эту «затею» лишь тогда, когда в джунглях гибнет кто-нибудь из знакомых или близких нам людей. Поверишь ли, сегодня я был не в состоянии заниматься делами. Подумать только — каких-нибудь несколько дней назад этот мальчик был жив! Красивый, сильный, полный жажды идти вперед и утверждать себя в этом мире. Безумно жаль…

— Я бы добавил, с твоего позволения, — безумно жаль уходить на тот свет, не ведая, во имя чего ты безвременно уходишь…

— Здесь я никак не могу с тобой согласиться, — возразил Седрик. — Мы защищаем свои идеалы. А они стоят жизни. Наши газеты вполне серьезно говорят, что русские нас похоронят!.. Ну а кому же, кроме сумасшедшего, придется по душе перспектива быть погребенным заживо?..

— Защищаем свои идеалы? За тысячи миль от собственного дома?!

— Защищали же мы их с тобой в Европе во второй мировой!

— Я не могу принять только что оказанное тобою иначе, как скверную, очень скверную шутку, Седрик Томпсон! — Слова эти О'Брайен произнес громко, непримиримо. Он смотрел на внезапно побледневшую мадемуазель Дюраль, на притихших Мервина и Джун. Повернулся к Седрику и холодно продолжал: — Неужели, будучи в здравом рассудке, можно проводить аналогию между великой битвой во имя высшей справедливости и не в меру затянувшимся уголовным преступлением?

— Полмиллиона американских юношей, — пытаясь оставаться спокойным, проговорил Седрик, — каждый час рискуют жизнью ради того, чтобы мы с тобой имели возможность спокойно дискутировать: «чистая» или «грязная» война идет в Индокитае? Там решается сейчас дилемма: сумеем ли мы сдержать враждебный нам натиск или вынуждены будем откатываться дальше? Дальше, все дальше, пока не окажемся у порога того самого собственного дома, о котором ты только что говорил…

— Ты изъясняешься на примитивном языке нашей самой правой прессы! Если ты руководствуешься при этом сугубо воспитательными целями, — Дэнис бросил взгляд в сторону Джун и Мервина, — то лучше расскажи про героя — лейтенанта Билла Колли, который в деревне Ми Лай собственноручно расстрелял сорок шесть женщин и детей.

— Ни одна война не обходится без ненужных жертв и нежелательных крайностей…

— Если бы одной из этих ненужных жертв был твой собственный сын, а не крестник, ты по-иному смотрел бы и на нежелательные крайности. И, весьма вероятно, пришел бы к выводу, что как бы там ни было, а это не наша война. Не наша!..

— Может быть, ты и прав, — вяло согласился Седрик. — Только с детства мне внушали: если другу плохо, приди на помощь любой ценой. Американцы — наши друзья, союзники. Мы с ними прочно сидим в одной лодке. Элементарный кодекс чести требует, чтобы мы — неважно сколь малыми силами — были вместе и за банкетным столом, и под огнем партизан!