Олесь Бенюх - Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

— Не хотите ли посмотреть, друзья мои, как мне удался сегодняшний эскиз? — продолжая работать гуашным карандашом, Дэнис О'Брайен улыбнулся подходившим к нему Мервину и Джун. Они встали за его спиной, держась за руки, часто дыша после быстрой ходьбы. Теперь все трое рассматривали набросок: художник — снисходительно-критически, девушка и юноша — рассеянно. «Сейчас им, пожалуй, не до, меня, — спокойно подумал Дэнис, словно читая мысли Джун и Мервина. — Сейчас для них самое желанное, самое упоительное — побыть вдвоем!.. Смотри-ка ты, не совсем еще забыл старый Дэнис, как это бывает…» Он чувствовал запах горячего песка и морской пены, исходивший от двух юных тел. Он явственно слышал, как стучали их сердца, словно маятник отсчитывал величественные, исполненные радости секунды!

— О господи! — неожиданно услышал он. — Если бы вы, Дэнис, не рассказали мне об этом чудесном уголке, я бы никогда не поверила, что за угрюмыми скалами может скрываться живописный оазис! — мадемуазель Дюраль, говоря это, легко спускалась по крутой тропинке к песчаному пляжу.

— Какая вы умница, что наконец-то выбрались сюда! — с искренней радостью воскликнул Дэнис. Мервин и Джун побежали ей навстречу.

На француженке было короткое яркое летнее платье. Сильные красивые ноги были тронуты легким загаром. Волосы она зачесала наверх, открыв маленькие уши. Она сняла очки и щурила глаза — от солнца, от сверкающего моря, от инстинктивного желания выглядеть привлекательнее…

«Знает, знает наша милая Шарлотта, что ей идет, когда она морщит свой и без того миленький носик, — с добродушной улыбкой отметил про себя О'Брайен. — Не только о дочери думал Седрик, когда приглашал ее в гувернантки! Клянусь святым Патриком, вкус у старого плута Седрика совсем недурен!»

«Какой она может быть прелестной, когда захочет, — думала Джун, глядя на мадемуазель Дюраль. — Это не часто бывает… И все равно, будь я на месте папы, я бы тоже в нее влюбилась. Господи, как мне хочется, чтобы и отец, и Шарлотта, и дядя Дэнис, и все-все на свете были счастливы! Ведь это так просто — быть счастливым! Любовь, правда, доброта — вот и все, что нужно для счастья!.. Вот и все, вот и все, вот и все!..» И с этой песенкой в сердце

Джун посмотрела на Мервина, поймала его взгляд и так и засветилась радостью. А он думал о том, что Джун чем-то похожа на мадемуазель Дюраль — чем-то трудноуловимым и вместе с тем весьма существенным. «Как славно, что рядом с» Джун эта умная, добрая женщина. Конечно, мать она не может заменить. Но старшая сестра, если не по рождению, то по духу, — это немало, совсем немало…»

Подошло время ленча. Джун и Мервин умчались на «судзуки» в небольшой итальянский ресторанчик, расположенный неподалеку от дома художника, за пиццей [*].

[*] Большой плоский круглый пирог, обычно с сыром и помидорами, иногда еще и с мясной начинкой (итал.)

Дэнис и мадемуазель Дюраль медленно направились берегом моря к винтовой металлической лестнице, спрятанной между скал, которая вела в сад художника.

— Седрик настаивал, чтобы я срочно вылетела в Париж. Тяжело заболела моя старшая сестра, — говорила мадемуазель Дюраль. — Я и заехала к вам после того, как побывала в главном офисе «Эар Нью Зиланд». Хотела уточнить расписание…

— Она серьезно больна? — участливо спросил Дэнис.

— Да, — ответила мадемуазель Дюраль. — Вчера я получила письмо от ее домашнего врача. Он пишет, что Франсуаза не проживет и полгода. А ведь у меня, кроме нее, родственников нет. Мы всегда были очень близки…

— Что же вам сказали в авиакомпании?

— Что они могли сказать? Вторую неделю бастуют инженеры и навигаторы… — Она довольно долго молчала. Потом продолжала: — Сюда я ехала вдоль порта. Порт мертв. Бастуют докеры. На улицах не встретилось ни одного автобуса. Бастуют водители. В Питонэ и вдоль заливов на разворошенных участках улиц и шоссе брошены грейдеры, катки, грузовики. Бастуют дорожные рабочие…

— Наши профсоюзы, — сказал Дэнис, — привыкли к тому, что рост заработной платы опережает рост цен. А правительство взяло и заморозило и то и другое, объясняя это тем, что страна живет не по карману, в долг, что у нас огромный внешнеторговый дефицит, который неудержимо растет…

— Насколько я могла понять Седрика, рабочие чрезвычайно недовольны правительственными мерами.

— Это правда, — согласился Дэнис. — Замораживание зарплаты — явление абсолютное, а замораживание цен — весьма относительное. Сколько их ни замораживай, они все равно растут…

— Две недели, ну месяц я могу ждать, — проговорила мадемуазель Дюраль.

— О, за это время забастовка наших летчиков непременно закончится! — успокаивая ее, сказал Дэнис.

— И начнется обещанная сегодня, по сообщению из Сиднея, забастовка пилотов австралийской «Квонтас»…

— Не следует ли и мне заказать билеты? — встревожился художник. — Ведь у меня через три с половиной месяца выставка в Европе, которую потом я повезу в Африку и в Южную Америку…

Мадемуазель Дюраль промолчала, погруженная в свои мысли. От Седрика она уже слышала о предстоящем зарубежном турне Дэниса О'Брайена. Слышала она и о том, что художник с увлечением работает над своей главной картиной, которую надеется завершить до начала турне. Один из эскизов к этой картине она только что видела. Другие видела и три и пять лет назад. Много эскизов. Видимо, что-то не получилось у Дэниса О'Брайена. Теперь же мадемуазель Дюраль поняла, что художник находится на взлете, что он близок к удаче и что одна из причин этого, и, может быть, самая важная, — Джун и Мервин. И она была рада за Дэниса…

Когда все четверо уселись в уютные полукресла в столовой О'Брайена и весело принялись за наскоро организованную трапезу, Дэнис стал рассказывать:

— Впервые мне довелось отведать пиццу в Италии во время войны. Помню, вечером был жестокий бой с немцами за какое-то местечко совсем не стратегического значения. Впрочем, крови — и английской, и американской, и арийской — было пролито немало. Жестокий был бой. Из немцев, пожалуй, никто уйти не сумел. И вот, представьте себе, друзья мои, картину: на неширокой улице валяются трупы, догорают бронетранспортеры и штабные «хорьхи». После рева моторов, криков, грохота взрывов и выстрелов наступила такая леденящая душу тишина, что какое-то время мы не осмеливались даже шелохнуться. И вдруг над этим проклятым адом человеческой бойни, над полуразрушенными хижинами и изуродованными бомбами холмами, морем, в котором тонули последние лучи заката, поплыли звуки «Аve Маriа». Пел юный, почти детский голос. Мы стояли с Седриком, прислонившись спинами к какой-то полуобвалившейся стене, и слушали, слушали…

Слезы закипали в груди, слезы жалости к погибшим в тот день, к тем, кто погибнет завтра, к себе, ко всем обезумевшим людям. Пение оборвалось так же неожиданно, как и возникло. И так же внезапно, метрах в пяти перед нами, появилась девушка. Она была прекрасна, юная дочь Калабрии: огромные черные, как маслины, глаза, полуобнаженная грудь, черные волосы над высоким мраморным лбом. И из всего, что она быстро говорила, мы поняли только одно слово: «Пицца! Пицца!» Она протягивала нам вот такие же румяные, круглые лепешки.