Олесь Бенюх - Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

Казалось бы, откуда в этом заштатном городишке, расположенном за тридевять земель от всех стратегических центров и перекрестков, может очутиться столько партизан? Однако град пуль, летевших со всех сторон, разрывы гранат, очереди из станковых пулеметов заставили не одного командос подумать горько и зло: «Засада! Предательство!»

Рассредоточившись, командос начали штурм ключевых зданий. Многоэтажных домов было не больше десятка. Все они находились в центре, и все через четверть часа превратились в очаги смертельных схваток. Коммандос и местные полицейские подразделения блокировали выезды из города. Но старики, женщины, дети уходили через окраинные поля, пустоши. Впрягались в тележки, надрываясь, тащили незатейливый домашний скарб. Младенцы мотались из стороны в сторону на бедрах матерей-подростков. Отчаянно кричали мелкорослые коровенки и поджарые козы. Шальные пули и осколки настигали беззащитных людей. От людской крови потемнела вода в каналах. Гибли скудные посевы риса, а вместе с ними столь же скудные надежды хоть как-нибудь пережить затянувшееся лихолетье…

— Славно было бы сейчас на нашей батарее! — мечтательно протянул Дылда Рикард. — Ночью — мягкая постель в безопасном блиндаже. Днем — несколько размеренных выстрелов с закрытых позиций…

— Перестань скулить! — оборвал его Мервин. — Радоваться должен: здесь долларов больше! Сам только этого и добивался…

— Добивался, — ожесточенно сплюнул Дылда. — Ты еще добавь, что каждый доллар здесь — золотой.

Где-то ярдах в тридцати замигал фонтанчиками вспышек, забубнил глухо и мерно пулемет. Очередь лениво, словно бы нехотя, стала передвигаться слева направо. Мервин и Дылда упали ничком на пол. Просторный холл на втором этаже главной городской гостиницы затянул сизый дым. Наконец пулемет последний раз кашлянул и смолк. Минуту стояла тишина. Лишь приглушенно доносилась перестрелка, которая шла в соседних домах, на близлежащих улицах. Но вот юношеский, почти детский голос выкрикнул на ломаном английском:

— Сдавайтесь, палачи!

Дылда широко размахнулся, швырнул в ту сторону гранату. Громыхнул взрыв. И снова стало тихо. Слышно было только слабое гудение и потрескивание: горели внутренние деревянные перегородки. Из облака медленно оседавшей белой пылью ярдах в десяти перед Мервином и Дылдой появилась странная фигура. Высокий, широкоплечий мужчина лет шестидесяти пяти бесшумно двигался прямо на них. Руки его были в белых перчатках, вокруг шеи повязан широкий зеленый шарф, глаза закрывали большие очки с темными четырехугольными стеклами.

— Не стреляйте в него! — раздался пронзительный женский крик. — Это владелец гостиницы мсье Жак Грийе!

На юге многие слышали о сумасшедшем французе, который после Дьенбьенфу остался во Вьетнаме. Только его жена знала, почему он остался в этом городишке. Здесь у него на руках скончался смертельно раненный партизанской пулей единственный друг. Здесь его и похоронили. И бедняга Жак свихнулся в тот день. В течение пятнадцати лет он ежедневно приходил на могилу, друга, клал на нее цветы, тихонько бормоча: «Он придет, он обязательно вернется…»

Сейчас, услышав голос жены, он остановился и спросил:

— Кто стреляет, родная? Это же музыка! Слышишь, вот заиграли флейты. А вот ударил бубен. И скрипки! Пойдем быстрее, мы опоздаем его встретить… А эти люди, — он махнул рукой в сторону солдат, — скажи им, чтобы они шли на кухню. Там их накормят…

Седая, высохшая старуха взяла Жака за руку, увлекла к выходу. Глотая слезы, она бормотала:

— Не стреляйте, господа. Умоляю: не стреляйте. Мой муж не в себе. Он и мухи не обидит. Не стреляйте! Благодарю за вашу доброту, господа…

— Красота! — сказал Дылда. — Надо же, псих объявился в самой гуще боя! А то среди нас их мало… Ей-богу, шикарное представление. Боб Хоуп со своими девицами — провинциальный комик по сравнению с этим Жаком и его слезливой старушенцией. Манифик!

Внезапно застучал пулемет. Где-то вдалеке раздался мощный взрыв. За ним последовало еще несколько. И почти сразу же ударила, словно хорошо спрессованный горячий брикет, воздушная волна. Дом зашатался, как возвращающийся из увольнения морской пехотинец. Зазвенели стекляшки уцелевших люстр, заскрипели, захлопали двери. Мервин подполз к окну, осторожно выглянул в него.

Город горел. В разных его концах высокими факелами вздыбилось в небо желто-оранжевое пламя. Ветер гнал тяжелые клубы дыма вдоль улиц, перебрасывал их через крыши. Справа, со стороны собора — он не был виден Мервину — слышались женские вопли, душераздирающий детский крик. Так могли кричать лишь живьем сжигаемые люди. В длинном одноэтажном здании школы, что находилась на той же улице, разместился временный лазарет командос. Оттуда долетали призывы о помощи вперемежку с ругательствами. Черный, удушающий дым становился все более густым. Над головою Мервина прошла автоматная очередь — кто-то заметил его из дома напротив. Мервин прижался к полу, подполз к Дылде, отпил из фляги рома, сплюнул. Его тошнило — казалось, в воздухе стоит едкий запах паленых волос, горелого человеческого мяса…

От солдата к солдату цепочкой передали команду: «Выбить красных из гостиницы!» Но едва командос попытались пересечь холл, как их снова пригвоздил к полу пулеметный огонь. Несколько солдат — в их числе Мервин и Дылда — двинулись в обход. Они проползли в боковой коридор и в темноте, то и дело натыкаясь на обломки рухнувшего потолка, разбитую мебель, двинулись ко входу в бар, где забаррикадировались вьетконговцы.

Первым туда ворвался исполин ирландец — самый сильный в отряде. Сокрушительным ударом подвернувшейся ему под руку скамьи он высадил из проема дверь вместе с рамой. Он был так страшен, этот семифутовый детина, внезапно возникший в тылу партизан, что на несколько секунд прекратилась стрельба. Но вот послышалось лишь одно слово — слово, негромко сказанное по-вьетнамски. Непонятно, как и откуда рядом с техасцем оказался худенький, похожий на подростка вьетконговец. Выхватив из-за пояса штык, он с силой всадил его в живот великана. Тот, замычав от боли, стал валиться на пол. В холле вспыхнула перестрелка — злая, беспощадная. Через четверть часа приказ был выполнен. На полу холла остались лежать в лужах крови пять мертвых партизан и двадцать один командос…

— Вот мы и победили! — перешагивая через трупы, Дылда подошел к бару. Зайдя за стойку, он смахнул локтем на пол разбитые бутылки, нашел несколько целых и чудом уцелевших стаканов. — Выпьем, друзья, за счет полоумного Жака! Думаю, он не отказал бы нам в угощении…

— Смертникам грех отказывать, — проговорил сержант-австралиец. — Не жадничай, сынок, плесни до краев в этот бокал. Никогда еще я не был так близко от костлявой, как сегодня…