Мэг Кэбот - Королева сплетен выходит замуж

- Что там происходит? - спрашивает меня мама, когда я захожу в гостиную, где она и папа беседуют с отцом Джимом, который будет проводить панихиду бабушки.

- Ничего, - говорю я, садясь на диван рядом с ней. - Просто сестринские штучки.

Мама одаривает Отца Джима виноватой улыбкой и говорит:

- Прошу меня извинить. Продолжайте,отец.

Я сижу и слушаю их разговор, едва понимая о чем они говорят через туман несчастья, в котором я утонула. Не помню, чтобы я когда-то чувствовала себя так ужасно. Хотелось умереть. На самом деле хотелось. И почему меня до сих пор никто не убил? Как они могут спокойно продолжать разговор, как будто ничего не случилось, когда на самом деле вот он, конец мира?

- Ну, - говорит отец Джим. - Я думал, что месса будет прекрасным жестом.

- О, месса, - говорит мама, глядя на папу. - Да, это было бы прекрасно.

Папа смотрит скептически:

- Я не знаю, - говорит он. - Месса. Из-за нее панихида будет длиться на час дольше. - Интересно, видел ли отец Джим, как моя мама ударила ногой папу под журнальным столиков. - Ох. Я лишь хочу сказать, моя мать не была особенно религиозной женщиной.

Даже через мои страдания, я в состоянии понять, что бабуля - не религиозный человек. Она хотела отдать дань Байрон Салли на своем памятнике, а не Богу. Потому что для нее, Байрон Салли был Богом. Я чувствую, что оживляюсь. Немного. Потому что я начинаю чувствовать что-то кроме грусти. И это гнев.

- Это только делает проведение мессы еще важнее, - продолжает отец Джим, - Посещение вашей матерью церкви, особенно в ее последние годы, было, в лучшем случае, отрывочным. Но я знаю, если бы она была в силах, в конце концов, она бы этого хотела.

Она была в полном расцвете сил, хочу закричать я. Она владела собой лучше любого из вас.

- А теперь, - продолжает отец Джим, - насчет музыкального сопровождения...

- Ее любимой песней была "Шоссе в ад" - я удивляюсь тому, что говорю.

Мама уставилась на меня. Папа расхохотался, но остановился, когда увидел, что теперь мама смотрит на него.

- Э, - говорит отец Джим. - Да. Ну, как бы то ни было, я считаю, что более традиционный выбор порадует прихожан...

- Но это ее любимая песня, - я прерываюсь. Я не виню маму, что она начала кричать. Она права. Почему я вмешиваюсь? Хотя, в то же время, - Неужели вы не хотите, чтобы ее любимая песня играла на ее собственных похоронах.

- Ну, может не эта песня, - говорит мама, выглядя растерянно. - Это о... ладно, это же о попадании в ад, Лиззи.

- Может мы могли бы найти инструментальную версию, - говорит папа задумчиво.

Мама смотрит на меня с выражением "смотри, что ты развязала". Потом говорит:" Лиззи, миссис Брэнд сказала, что заедет с тушенкой Брансвика. Ты не могла бы подождать ее у входа? Она недавно подвернула лодыжку, и я не хочу чтобы она выбиралась из машины, держа в руках огромную кастрюлю. Было бы прелестно, если бы ты встретила ее на подъезде к дому и сама взяла у нее тушенку."

Я смотрю на мать, как будто она сошла с ума. Однако, когда стало ясно, что она не шутит (она не мигая смотрела назад), я вздохнула и встала с дивана. Почти всю дорогу из дома, я услышала, как она говорила вполголоса отцу Джиму:

- Лиззи и бабушка были очень близки. Я не уверена, что ее присутствие здесь, пока мы все планируем, - действительно хорошая идея. Лиззи всегда была самой... ну, эмоциональной из моих детей.

Слезы заполняют мои глаза. Я шатаюсь, выходя на ночное затемненное крыльцо - никто не подумал включить свет, - и сажусь на ступеньки, уткнувшись головой в колени. Эмоциональная?

Ну, думаю, что это я. Это эмоционально - грустить, что бабушка мертва? Это эмоционально - желать, чтобы человек, который будет проводить ее похороны, на самом деле знал ее, мог бы, возможно, сказать несколько слов о ней, что может на самом деле что-то значить?

Это эмоционально - чувствовать, будто я чужая в своей собственной семье, как будто эти люди, которых я знаю всю свою жизнь, на самом деле не знают меня - или не заботятся обо мне - совсем? Бабуля была единственной - единственный из них - кто всегда говорил мне все, за что на самом деле стоило ругать.

Не то чтобы я никогда не говорила ей об этом.

А теперь она ушла. И у меня больше никогда не будет шанса. Никогда не будет возможности поговорить с ней еще раз.

Неудивительно,что я так эмоциональна.

Боже. Может быть, в конце концов, я должна принять одну из этих таблеток, что прописал доктор Деннис. Я чувствую, как они стучат по своей упаковке в кармане моих джинсов. Заставят ли они меня чувствовать себя менее эмоциональной? Остановят ли они мои чувства вообще? Потому что сейчас это то, что мне очень, очень нравится.

Вспыхнули фары, и я подняла голову. Миссис Брэнд со своей тушенкой Брансвика. Я сильно ударяю запястьями по своим щекам. Я не хочу, чтобы миссис Брэнд - кем бы она ни была - видела меня в таком ужасном беспорядке.

Но автомобиль не сворачивает с дороги. Он останавливается и паркуется ниже по улице. Снаружи так тепло и сыро, что это выглядит, своего рода, туманом, укрывшим улицу. Я смотрю на красные задние фары в тумане, вдыхая летний воздух, такой знакомый и все же такой странный после стольких месяцев в городе. Запах свежескошенной травы, пение цикад, стрекот сверчков... эти летние запахи и звуки, которые почти чужды мне теперь, я не испытывала их так долго.

Кто-то выходит из припаркованного автомобиля. Хотя довольно темно, и туман довольно плотный, я вижу, что это не женщина. Это мужчина, высокий и плечистый. Я смотрю далеко, в туман, в темное море нашего двора, где Роза и Сара заставили меня полить из шланга мамино и папино покрывало, оставшееся с того времени, когда бабуля няньчилась с нами, и все заканчивалось рвотой на нем во время приготовления хереса.

Да, это было не очень весело.

Но до этого - до рвоты - бабушка рассказала мне историю, как она работала на военном заводе во время Второй мировой войны, пока дедушка воевал с нацистами в Париже (все в его отряде погибли, выпив из бутылки вина, которую они нашли в заброшенном доме в Марселе, не зная, что его отравили приспешники нацистов. Дедушка, будучи трезвенником, единственный кто выжил), и как они с девочками рисовали черные линии на ногах, как будто у них были полосатые чулки, чтобы пойти повеселиться в субботу вечером, потому что весь шелк шел на парашюты.

Именно об этом надо говорить на похоронах. О веселых временах. И о невероятных жертвах, на которые шло ее поколение - без единой жалобы. А не о каких-то глупых строках из Библии, которые не имеют никакого отношения к бабушке и никогда не имели.

Я замечаю сквозь туман, что человек идет в сторону нашего дома. Я также замечаю, что его рост и фигура как... у моего жениха.

Мое сердце, кажется, застыло в груди.