Долорес Палья - Где ты, любовь моя?

В результате в метро мы проводили больше времени, чем где бы то ни было еще.

И все же жили мы весело. Несмотря на епископов и ранние расставания, несмотря на постоянную нехватку денег, мы радовались каждому дню.

Одна моя американская подруга открыла в Латинском квартале клуб - дюжина столиков и бар в крохотном подвальчике. Назывался он «Голубая луна», но был известен как «У Аджи».

Аджи, маленькая, острая на язычок негритяночка из Вашингтона, обладала чудесным голосом и легко сходилась с людьми - незаменимые качества для тех, кто развлекает народ. Она наняла пианиста и еще троих музыкантов и устраивала шоу каждый раз, когда у нее было настроение. Она могла спеть три песни или десять - как бог на душу положит. Ее густой сильный голос не имел ничего общего со «школьным» джазом конца пятидесятых. Аджи придерживалась старых традиций. Я познакомилась с ней через Клода сразу после приезда в Париж, По случайному совпадению она тоже брала уроки у Андре Лота. Аджи оказалась очень чувственным художником, с врожденным трепетным отношением к цвету. Лот очень заинтересовался ее работами. Мы часто виделись, но по-настоящему подружились только зимой сорок девятого года, когда она открыла свой клуб.

Мы с Милошем заглядывали туда время от времени, если могли позволить себе потратить пару сотен франков на пиво. И хотя мы старались растянуть напиток на весь вечер, такие расходы были нам не по карману. Аджи приветствовала нас со свойственным ей весьма своеобразным юмором, и я очень привязалась к этому месту. Она часто делала зарисовки с наиболее интересных посетителей, и задняя стенка бара служила своего рода галереей карандашных набросков. В тот год перед Рождеством она сделала не меньше дюжины набросков с Милоша. Крошечная, вполовину его роста, она, бывало, сидела на высоком стуле за стойкой бара, и ее живые милые глаза внимательно следили за движениями Милоша. «Да у этого парня все кости наружу!» - восхищенно шептала она.

Однажды вечером Милош не пришел в «Селект» в шесть, как мы договаривались. Я прождала до начала восьмого, потом отправилась на квартиру Моник, на случай, если он заглянет туда. Но он так и не появился. Около полуночи я заснула, ощущая смутную тревогу, но по-настоящему не волновалась. На следующее утро Жан позвонил мне в половине девятого. Я с трудом разобрала, что он говорит: к сильному южному акценту добавилось ужасное волнение. Один из «русских», по всей видимости - священник, приходил в отель и расспрашивал по поводу частых визитов Милоша. У Жана, который и при обычных-то обстоятельствах духовенство недолюбливал, выработалась прямо-таки патологическая неприязнь к «русским» Милоша. Его чуть удар от ярости не хватил. К счастью, Николь оказалась рядом, она и ответила пораженному пастору, что Милош приходит сюда поесть, и точка. Тогда священник поинтересовался насчет молоденькой американки, которая постоянно сопровождает его. Удар под дых. Жан потерял над собой контроль и в буквальном смысле слова вытолкал мужика за дверь.

Сердце у меня упало. Пришло время выбирать, но не так, как этого хотел Милош. Я чуть не плакала. Так нельзя. Они не имеют права припирать его к стенке. Он должен был сам прийти к этому, спокойно, а не в состоянии аффекта. Не из-за меня и не потому, что эти люди решили выставить его вон.

В тот день я не пошла на занятия в надежде, что Милош зайдет и расскажет мне, что происходит. Но он не пришел. В полдень я отправилась в отель на метро. Жан обслуживал клиентов и сделал мне знак, что поднимется, как только освободится. Я пошла прямиком в нашу комнату. Через несколько минут раздался стук в дверь. Я крикнула «Входите», уверенная, что это Жан или Николь. Но это был Милош в сопровождении еще одного парня, в руках он держал чемодан и пару свертков. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга. Потом улыбка заиграла на его губах, засияла в глазах и озарила весь коридор, как будто новое солнце взошло.

- Это Серж.

И совершенно неожиданно мы расхохотались, все трое.

- Что сделано, то сделано. Если бы не их тупизм, я до сих пор был бы с ними, пытаясь решиться на что-нибудь, понять, оправдать их в своих собственных глазах.

На лице его играли тени. Он сидел на скрипучем пуфе, Серж оседлал стул. А я мерила шагами комнату и никак не могла успокоиться. И вдруг увидела всех нас со стороны, таких серьезных, таких юных. Бледный декабрьский день погас, плавно перетекая в вечер.

Мы отпраздновали «освобождение Милоша», как выразился Серж, бутылочкой дешевого игристого вина наподобие шампанского. Это был подарок Сержа.

Друзья рассказали мне, как Рытов вызвал Милоша к себе, угрожал написать отцу о его «скандальном поведении» и заявил, что, если Милош не отречется от своей порочной «связи», его учеба подойдет к концу и его исключат. «Подумай, какой это будет удар для родителей!» - предупредил он. При этих словах Милош вышел из себя.

Он никогда не рассказывал мне, что ответил Рытову и что случилось после, но, похоже, нечистое дыхание Рытова словно плотину прорвало, и сомнения рассеялись. Все аргументы, которыми Милош оправдывал свое пребывание в семинарии, оказались бесполезными. В его мозгу созрело решение, окончательное и бесповоротное.

Он хлопнул дверью, собрал на глазах у изумленного общежития свои вещи и книги и ушел.

Теперь, когда все было решено, Милош вздохнул свободнее. Не знаю, насколько мне были понятны его мучения, через которые ему пришлось пройти той осенью. Я была просто не в состоянии оценить их масштаб. Православная церковь, это смешение либерализма со средневековым мракобесием, оставалась для меня непостижимой. Я вообще никакие догмы не приемлю. Вера в Бога и любовь к Нему, да еще настолько сильные, чтобы посвятить служению Ему всю свою жизнь, в какой-то мере даже смущали меня, а странности православия только усложняли дело. Теперь я просто поражаюсь своему невежеству. Я конечно же радовалась, что все кончилось, но в душе не доверяла решению Милоша, принятому поспешно, в гневе. Гнев не был свойствен ему. И что еще более важно - я инстинктивно чувствовала, что Милош оставил в семинарии немаловажную часть себя, ту часть, которую было слишком больно и трудно переделать.

Временами на меня накатывал страх, что вся ответственность за это решение лежит на мне. Но, видит бог, боялась я недостаточно, ой как недостаточно.

Рождество 1949 года. Тор прислал мне сотню долларов. Мы были богатыми! Просто миллионерами! Едем в Лондон конечно же. Я написала Клоду, попросила его найти нам самый дешевый отельчик, а еще изменить свои планы и остаться в Англии на Рождество, чтобы к Новому году всем вместе вернуться в Париж. Клод был в восторге.