Джудит Майкл - Золотой мираж

На Клер она не смотрела, ее глаза были широко раскрыты, они были устремлены вверх на что-то, что видела она одна.

— А однажды мы делали снеговика, я помню, он был больше меня, а на улице было облачно, но солнце вдруг появилось, на минуточку выглянуло из-за туч, и ты оказалась под солнцем, а я нет, и снеговик тоже нет, только ты, такая яркая, как золото, ты была такая прекрасная и смеялась. И ты выглядела счастливой.

— Я помню, — сказала Клер тихо. Она была напугана, потому что Эмма казалась теперь дальше, чем когда бы то ни было, но ей удалось сохранить свой голос спокойным и даже почти легким. — Тебе было пять лет. Почти шесть. Ты сделала ему рот из виноградин, а глаза из черносливин, а волосы из красной пряжи, и в руки мы ему сунули книгу, а на голову — шляпу.

— Профессор, — сказала Эмма с легким хихиканьем. — Он ужасно быстро растаял.

— Мы сделали другого на следующий год. Еще больше.

— Ой, — сказала Эмма без любопытства. Она помолчала. — А я еще любила, когда ты ставила швейную машинку на стол в гостиной — помнишь? Там были кусочки тканей и обрезки рукавов, и части юбки, а однажды ты сделала суп, он готовился в плите, а на улице все замерзло, настоящий зимний день, все окна покрыло инеем, и было так уютно, как в теплой пещерке, и только мы вдвоем. Это был счастливый день.

— И ты подошла ко мне и обняла, — глаза Клер наполнились слезами. — И сказала: «Я люблю тебя, мамочка».

— Прости, — сказала Эмма, все еще глядя на что-то под потолком. — Прости, что была такой плохой с тобой. Прости, прости, — ее голос стихал.

— Эмма, — сказала Клер поспешно. — Не уходи. Скажи мне, когда ты была со мной плохой?

— Все то, что я тебе наговорила, когда ты… когда ты не хотела чтобы я… — Она вздохнула.

— Не хотела, чтобы ты — что? Эмма, вернись, вернись; ты говоришь о последних месяцах, да? Все хорошо, Эмма, лучше говорить о настоящем, чем о прошлом. Потому что теперь мы можем говорить еще и о будущем. Эмма, ты слышишь меня?

— Ты не хотела чтобы я гуляла… не хотела чтобы я встречалась… не хотела чтобы я была… девушкой. Не могу вспомнить. Старшей Девушкой. Другой. Ужасной. Мертвой. Мертвой Девушкой. Журналы, ты понимаешь, фотосъемки. Ты понимаешь.

— Не мертвой девушкой, Эмма, ничего такого не было, это было совсем другое. Ты подумаешь об этом позже. И ты всегда была со мной милой, Эмма. Мы всегда любили друг друга. Я это помню.

Эмма повернула голову и посмотрела на мать. Ее глаза надолго остановились. Затем Эмма начала плакать:

— Он сказал мне дурные вещи.

Клер бросила быстрый взгляд на Алекса, который глядел на нее и Эмму с повышенным вниманием:

— Должна ли я заставлять ее вспомнить?

— Я думаю, все в порядке, — пробормотал он, и Клер снова повернулась к Эмме: — Кто сказал дурные вещи?

Голова Эммы раскачивалась.

— Сказал, что я не его девушка. Сказал, что ненавидит меня. Не любит меня.

— Кто сказал это? — снова спросила Клер.

— Конечно, — сказала Эмма отчетливо. — Я сказала официанту. Я закончила.

Нет, нет, нет, подумала Клер. Не верю в это:

— Эмма, что это значит? Что кончено?

— Ужин. И… все остальное.

— Что остальное? Что остальное? — Эмма продолжала молчать, и Клер положила руку на ее голову и повернула ее так, что их глаза снова встретились. — Эмма, ты пыталась убить себя из-за того, что он сказал тебе?

Эмма казалась удивленной:

— Что?

— Ты хотела умереть? Ты пыталась убить себя?

— Зачем? — Эмма нахмурилась. — Не могу вспомнить.

— Что не можешь вспомнить?

— Убежала. Все смотрели.

— Убежала с ужина?

— Через весь ресторан. Все смотрят. Ты погубил все.

— Это ты ему сказала?

— Ты погубил все. Я убежала.

— А что потом? Что случилось в отеле, Эмма?

— Не могу вспомнить.

— Ты прошла через холл. Ты с кем-нибудь говорила?

— Не могу вспомнить. Ой, да, кто-то сказала мне, какой номер.

— Сказал тебе номер твоей комнаты? А почему ты не помнила?

— Хотела спать. Очень хотела спать. Тяжелая, сонная и упала.

— Тогда как ты попала в свою комнату?

— Не могу вспомнить. Кто-то. В красной форме. Он снял с меня туфли. Положил меня на кровать. Одеяло было теплое.

— А потом что? Ты вставала, когда он ушел?

— Куда вставала?

— С постели. В ванную. Выпить что-нибудь, чтобы заснуть.

— Уже спала, — сказала Эмма с ноткой нетерпения. Это был первый признак оживления, который они услышали в ее голосе. — Не могла двигаться: слишком тяжелая, слишком сонная, мне было так плохо. — Она полежала молча, и слезы тихо побежали по лицу. — Я умираю.

— Нет, милая, нет. Ты не умираешь. — Клер помолчала. — Ты не хотела умирать, да? Прошлой ночью?

Эмма поглядела на нее, широко раскрыв глаза:

— Зачем? — спросила она ясно. — Я хотела только любить.

— Лучший ответ, — сказала доктор Маркс. Она тихонько подошла и теперь стояла за спиной Клер. — Извините, — сказала она и двинулась вперед. — Привет, Эмма, я Клаудия Маркс, твой доктор, мне надо измерить тебе температуру и сделать еще кое-что. Это не будет долго, а потом твоя мама снова будет здесь. Пожалуйста, — прибавила она Клер и Алексу…

Клер поцеловала Эмму в лоб.

— Мы скоро, — сказала она, а затем они с Алексом вернулись в комнату ожидания. Ханна и Джина были там, и играли в слова на листке бумаги.

— Я принесла еще еды, — сказала Ханна, указывая на кофейный столик. Алекс кратко пересказал им все, что сказала Эмма, пока Клер сидела на краю кушетки, сложив руки на коленях. Прошло двадцать минут, прежде чем к ним вышла Клаудия Маркс. Ее лицо сияло.

— Она поправится, — сказала она.

Полиция вышла на Брикса в ночь под Рождество. Он был на вечере в одном из городских домов в квартале от своего собственного. Веселье не складывалось, большую часть времени он проторчал в углу, глотая виски с содовой и глазея на девушек, тщетно пытаясь вызвать в себе интерес хоть к одной из них, чтобы можно было привести ее к себе. На него все это было непохоже, каждый это подмечал и старался как-то его взбодрить. Но он не мог, не мог даже сосредоточиться на девушках — он вообще в эти дни не мог собраться и, за неимением лучшего, Брикс усидчиво пил и весь день нюхал кокаин — а через некоторое время вышел из дома, не попрощавшись с хозяином. На улице он надел куртку и небрежной походкой зашагал по извилистой дороге, ведущей к самой двери его дома, ничем не отличающегося от окружающих. Уголком глаза он увидел, как полицейская машина затормозила у обочины. Кто-то расшумелся, решил он рассеянно. Беспокоил соседей: ай-ай-ай, какой позор. Он подошел поближе, разглядел номер и уверился, что это его. «Тридцать восемь» — пробормотал он. Это же его адрес, так что и дверь, должно быть, его. Он полез в карман за ключами.