Людмила Макарова - Другое утро

– Нет. Я же тебе говорю, все буднично так было, без эмоций. Сказали, что это всего лишь деловое предложение в том случае, если я хочу быть самостоятельной деловой женщиной, а так – никто меня не неволит.

Могу отдавать кредит и идти на все четыре стороны.

Еще этот болезный кредитчик заметил так, между прочим, что при наличии такого друга у меня не может быть проблемы с тем, чтобы отдать такую небольшую сумму. Слушай, а почему они не боятся, что я все расскажу Аксенову?

– А чего им бояться? – пояснила Ленка, делая вид, что собаку съела на таких делах, и не замечая, что во многом повторяет Ирины же дилетантские доводы. – – Клерк этот в банке наверняка и не знает, о ком речь. Ему велено сказать такие-то слова, он и говорит. Сейчас безработица, да и в банках всегда все повязаны. К тому же ты ничего никому не докажешь, не включала же ты диктофон? А второй раз он тебе ни словечка на эту тему не скажет. Будет делать вид, что не было такого разговора, только если сама пойдешь на контакт, направит к кому следует. А Аксенов твой, я думаю, и так в курсе, где у него друзья, а где враги, и в данном случае вряд ли может докопаться, откуда им интересуются. Слишком мало условий у задачки – банк да клерк. Ты лучше скажи, что делать собираешься?

– Конечно, счет в Швейцарии открывать! – съязвила Ира.

– А что? Мужики – дело наживное, а хорошие деньги на дороге не валяются, – подыграла ей Ленка.

– Замуж я за него собираюсь, – уже серьезно ответила Ира.

– Это интересно. Если мне не изменяет память, кто-то совсем недавно жаловался, что он женат и разведется неизвестно когда, потому что жена где-то в прериях который год живность изучает.

– В джунглях.

– Один черт. Главное, развестись с ней по этой причине не представляется возможным. Очень удобная жена. Жить можно с кем пожелаешь, а расписаться нельзя.

Извините… Вот приедет жена из прерий…

– Из джунглей.

– Ну из джунглей, что ты цепляешься, для тебя это ничего не меняет. А еще кто-то жаловался, что он фашист, тоталитарист и вообще монстр, так что держаться от него нужно подальше. Что у вас с ним одна-единственная, сексуальная, совместимость, которая, как известно, быстро обнаруживается и еще быстрей улетучивается.

– Значит, не улетучилась. И никакой он не фашист" тоталитарист, он нормальный человек и в отличие от нас с тобой не поддается запудриванию мозгов, – пришла к заключению Ира.

– Ну что ж, флаг тебе в руки. Тогда все проще.

Пусть заплатит банку эти несчастные двадцать тысяч и ведет тебя под венец. Вон, звони, рассказывай и успокаивайся. Делов-то. А то устроила тут апокалипсис местного масштаба.

Ира взяла трубку, быстро перебрала кнопки, набирая длинный номер аксеновского сотового, который за три дня после его отъезда выучила наизусть. За это время они звонили друг другу по десять раз на дню.

– Привет, а я звонил, но ты уже не отвечала, на работе? – Голос Аксенова был бодрым и радостным. Ира это отметила, потому что сегодня еще его не слышала.

– Ага, – ответила Ира. От звука его голоса вместо обычного ощущения дурашливого счастья ее охватило чувство жуткой, непонятного происхождения тревоги. Такой, что кровь ударила в голову, зашумело в ушах, и она не разобрала, что он говорил дальше.

– Ты чего молчишь? – спросил он, удивившись ее немногословности.

– Саш… – начала она, но тревога усилилась еще больше, сжала горло, грозя перехватить дыхание. – Саш…

– Ир, ты чего? У тебя все в порядке? – почувствовав неладное, заорал он в трубку.

– Все в порядке, – сумела выдавить она. – Я…

Просто я хотела сказать, что очень-очень тебя люблю.

– Когда выезжаешь? У тебя что, с издательством проблемы? Может, деньги нужны?

– Деньги всем нужны, но у меня не в этом проблемы. Так, текучка, разбросаю кому чего и прилечу. Целую. Вечером позвони. – Тревога начала отступать, и, дав отбой, Ире понадобилось не больше минуты, чтобы прийти в себя.

Все это время Ленка сидела напротив и разглядывала ее как любопытный музейный экспонат.

– Ну… И почему не сказала?

– Не знаю. Что-то нашло такое. Не могу сказать, и все. Такое ощущение, что это ловушка, а я ему ножку подставляю.

– Ну ты даешь! – хмыкнула Ленка. – Ему, значит, ты боишься ногу подставить, а сама из-за него влипла – это ничего! Да для него эти двадцать тысяч – полная ерунда. Ты меня извини, но у его комбината обороты в сотню-другую миллионов баксов, так неужели ж он каких-то несчастных двадцать тысяч на любимую женщину пожалеет! Пора тебе, дорогуша, мыслить другими категориями, раз уж за промышленного магната замуж собралась. Тебе такие деньги надо в месяц на булавки тратить, а не юродствовать.

– Никакой он не магнат. И не уверена я, что двадцать тысяч долларов для него не деньги. А обороты комбината к моему кредиту никакого отношения не имеют, ты б еще городской бюджет сюда приплела! Я брала кредит сама и отдать должна сама. Как угодно выкручиваться, но чтобы никаких за мной хвостов. Саше не следует в это вмешиваться, это я точно знаю. Вопрос только в том, где взять деньги. А мне еще за операцию Анюткину платить.

Две с половиной тысячи.

– Две с половиной наличкой наскребем. Это не проблема. Жаль вот, что Эдик почти на месяц уехал и с банками сейчас такая чехарда, ничего не выудишь. Подожди, так я же могу дачу продать! Она на меня оформлена. Проблема только в том, что сейчас, мягко говоря, на дачи спрос не тот.

– Дачу? Никакую дачу продавать не надо. Я знаю, что делать.

Ира вмиг просветлела, вскочила с табурета и чмокнула подругу в щеку:

– Ленка, ты молодец! Ты самая-самая умная.

И метеором умчалась в прихожую.

– Ты куда? Что ты собираешься делать? – кричала вслед Ленка, но бесполезно, Ира уже хлопнула входной дверью.

То, что происходило внутри ее и во внешнем мире, не совпадало совершенно. Если смотреть снаружи, то картина представлялась безрадостная:

Во-первых, она, Ира Камышева, в считанные дни из человека, который ощущает под ногами твердую почву собственных (приватизированных!) тридцати квадратных метров, превратилась в пресловутое лицо без определенного места жительства. Уже четвертый день в ее паспорте стоит штампик с крупной надписью «выписан» и сегодня она ночует в бывшей своей квартире последний раз.

Во-вторых, она, Ира Камышева, в считанные дни из владелицы молодого, но перспективного издательства превратилась в банкрота, все достояние которого умещается в горстке накладных и договоров, по которым ей должны рубли докризисной давности.

А вот если кто-нибудь заглянул бы ей внутрь, даже не в глубину души, а на самую что ни на есть поверхность, то наверняка поразился царящей там гармонии красок. Никогда в жизни у нее еще не было такой сокрушающей любые сомнения, такой твердокаменной уверенности, что все будет хорошо, как в этот вечер, когда она укладывала в коробки свои тряпки. Глупо лить слезы над квартирой, всего лишь квартирой. Даже если квартира эта досталась ей от бабушки вместе с безразмерным старинным шкафом и бабушкиным неподражаемым уютом. Даже если в квартире этой они с Андреем провели свои лучшие месяцы. Даже если в квартире этой она пережила рождение и смерть своей Катюшки. Даже если много лет эта квартира встречала ее блаженным теплом в ветреные морозные вечера. Глупо, потому что все, что здесь было, уже существует в ней и никуда не денется.